Я иду за Готти, и мы поднимаемся по лестнице на четвертый этаж. Одна из лампочек с пластиковой крышкой на лестнице почему-то розовая. Все другие желтые. Часть крышки отбита, и я замечаю на остром краю паутину. И там висит толстый бурый паук, но я его не убиваю, потому что Капо как-то сказал мне, что пауки спасли Пророка, когда тот убегал от врагов.
Мы поднимаемся наверх, и когда я иду по площадке, замечаю сверток из белого целлофана, похожий на мусор, засунутый в водосток с краю балконной стены. Готти берет его, кладет в карман толстовки и говорит, чуваки нычут хавку, гальками, как раз для кошаков, и он смеется, но в глазах его холодный космос. Отпад, говорю я, неплохо для одной ночи, и мы оба смеемся. Мы заходим к его маме. Открываем дверь, затекаем и тихо закрываем. Я иду за ним в его спальню.
У него одна койка с тонким матрасом и стеганым одеялом, и он достает из-под нее спальный мешок, раскатывает на полу и говорит, можешь спать на кровати, брат, и я говорю, порядок, братан. Я сажусь на кровать и принимаюсь забивать косяк травой, которая мне перепала, а Готти включает стерео и ставит микс Дяди Убивца. Он сидит на спальном мешке и открывает пакет, найденный на балконе, а там полно баджа и труда – все расфасовано и завернуто в пленку, гальками по десять фунтов. Ага, говорит Готти, мы на этом неплохо сделаем лавэ, наверно, толканем за пару дней, и я говорю, виш, хороший знак.
На батарее написано черным маркером «Бандозы Килберна», и я говорю, ага, так это был ты? Он говорит, ага, и начинает рассказывать, как он и еще пара чуваков ели, кого хотели, они называли себя Бандозами Килберна и держали в страхе всю братву на районе – так безжалостны они были: могли похитить чью-то маму для выкупа, когда не получалось подобраться к нужному брателле, говорит он. А я говорю, мы должны возродить это, брат. Это все Банни, говорит он. Багз Банни. Наш пахан бросал нас на дикие движи, Снупз. Клянусь, один раз он даже поджег тачку на дороге, выхватил ствол и разрядил в воздух для большего эффекта, а потом мы все пошли и взяли одну ювелирку всего через три улицы, птушта все феды на районе собрались вокруг горящей тачки и отвечали на звонки насчет стрельбы на той дороге. Это Банни дал мне первый ствол. Богом клянусь, Снупз, мой пахан не как все. Я говорю, ага, Мэйзи и другие рассказывали мне о нем. Готти говорит, когда я был пацаном, я видел, как он идет с движа с мусорными мешками, набитыми деньгами, и он говорит нам, суйте руки и тащите, сколько сможете. Клянешься? Жизнью мамы, Снупз. Когда мы подросли, Банни натаскал нас, посылая трясти бензоколонку рядом с Комплексом. Поэтому ее и закрыли, птушта грабили так часто.
Мы выходим на балкон, выкурить косяк, который я забил, и Готти говорит, когда ты сразу включился, как только я сказал, идем, съедим того брателлу, я понял, что ты в деле, Снупз, и мое сердце тает, разливая по венам закатное зарево.
Потом я сижу на койке и забиваю еще косяк, а Готти ложится на пол и вытягивает руки.
Десь мал у кого такое сердце, как у тебя, Снупз, говорит он, но они кидают понты, словно рубят в этой жизни, и он смеется. Как этот брателла, Желтый, говорит он, и я такой, а, да, я знаю Желтого, и он говорит, Желтый не рубит в этой жизни, брат. Но я видел его при всех делах, говорю я, с такими дикими цепями и прочим дерьмом – он не толкач, ничего такого? Он идийот, Снупз, говорит Готти. Его бабушка откинулась и оставила ему лавэ, и этот чувак пошел и достал пару крутецких цепей и, типа, три ствола или еще какую жесть, словно он стрелок, но он как был понторезом, так и остался. А я говорю, как можно покупать пушки и прикид на лавэ, полученные по наследству от мертвой бабушки? Это же пыль в глаза. Согласен, говорит Готти. Пусть Желтый со стволами, но он стопудово ни в чем не замазан. А прикол еще в том, что этот чувак теперь на мели, он профукал все эти лавэ – только крутые цепи у него и остались. Я говорю, единственно, когда я так спускаю лавэ, брат, это только после движа, а иначе какой вообще смысл, скажи? И Готти говорит, истинно. Тогда я сажусь и открываю рюкзак. Я роюсь в одежде и вынимаю «Звезду-9», все еще завернутую в пакеты, и протягиваю Готти со словами, зацени, братан.
Готти садится и говорит, да ладно, и я слышу восторг в его голосе, словно волна разбилась о скалу, и он берет ствол, ощупывает сквозь пакет, берет за рукоятку и направляет в окно. В комнате темно, но уличные фонари разливают оранжевый свет по мускулистой руке и краю лица Готти. Черное с оранжевым. Он накачался в тюряге – под кожей перекатываются тугие мышцы, словно его тело перетянуто колючей проволокой.
Нас ждут серьезные движи, Снупз, говорит он и отдает мне ствол. Я сую его в рюкзак, между футболок и носков с трусами, и продолжаю забивать косяк. Готти ложится и закрывает рукой глаза.
Я чувствую, как что-то накатывает на меня, словно лимон, который я мну, пахнет слаще всех, кровать, на которой я лежу, самая мягкая, и слова песни Дяди Убивца, которую мы слушаем, это чистое дерьмо от всей души, и темнота обнимает меня, наполняет мое сердце и держит его, легонько сжимая. Я постукиваю косяк, уплотняя траву для лучшей тяги – тук-тук-тук, – и вдруг сознаю, что не хочу легкой и скучной жизни. Я хочу убегать от закона, чтобы сердце заходилось от страха. Хочу ебаться так, словно сегодня моя последняя ночь на земле. Хочу видеть страх в глазах людей и есть свой собственный страх. Я хочу жить опасной жизнью, на грани бытия.
Я постукиваю косяк, и это тук-тук-тук накладывается на бух-бух-бух моего сердца, которое накладывается на бам-бам-бам музыки, и все вокруг меня пульсирует, типа, вот-вот-вот она, жизнь. Я замечаю, что Готти уже спит, и в кои-то веки на меня нисходит блаженный покой, и я засыпаю под песню Дяди Убивца.
Будни едока
Прошлой ночью грохнули этого брателлу из ЮК, Дэниела Росса, посреди тусы в Скале на Кингс-кроссе.
Вообще-то, как говорит Готти, это случилось сегодня ранним утром, в воскресенье, около четырех утра, в самый разгар веселья, один брателла из Квартала Д подходит к Дэниелу, достает ствол и стреляет ему в голову. Затем стрелок сливается с кричащей толпой и по-тихому линяет. Это фактически первое, что я слышу, проснувшись на койке на хате у мамы Готти: йо, Снупз, ты ж не спишь? Слуш, чего…
Готти встал раньше, и он рассказывает мне об этом в деталях, пока по окну стучит дождь. Это случилось часов, типа, пять назад. Готти говорит, кто это сделал, птушта он его знает, и это не секрет. Говорит об этом так, словно взволнован не сильнее, чем футбольным матчем или сплетней о знаменитости.
Все сегодня говорят об этом на районе. Я захожу за дурью к дяде Т, и он с порога говорит мне об этом, а когда я сижу на кухне и забиваю косяк, он то же самое трындит по телефону разным людям: слыхал, как эйти пацаны с балкона поступили с одним типом вчера на тусе? Я те грю, пацанва озверела, раста, повторяет он. Может, он так об этом говорит потому, что не хочет, чтобы это стало нормой для него, пусть даже это не первый раз, когда кого-то убивают на районе, кого-то, кто жил рядом с тобой, – я сам не раз видел этого брателлу, когда жил у дяди Т. Но весь этот базар о том, что братва озверела… Чушь. Для меня это первый признак старости, когда ты начинаешь выпадать в осадок от того, что происходит, и загоняться об этом, или типа того. Никто не звереет. Просто все как всегда. Это Южный Килли. Таким он был и есть, и будет. Братва у него в крови, а район – в их крови.
