Мы все говорим, че, как сам, а Райдер говорит, сегодня моя днюха, и мы говорим, хорошо отметить, ганста, и цыпочки смеются чему-то, а их маечки туго натянуты промеж грудей золотыми цепочками, спутанными с голубыми и розовыми пластиковыми четками, на запястьях у них татушки, нежные прядки на лбу идеально завиты и уложены гелем. Кореш Райдера говорит, я так упоролся, а его девчонка говорит, тебе надо проблеваться, и все они еле держатся на ногах, но все равно тишина Комплекса обтекает нас, точно одинокая река, в которой мы все плещемся. Затем мы идем через Комплекс вдоль магазов и видим азиатского брателлу, и Готти подбегает ко мне и говорит, давай съедим его, а я ему, не вопрос.
Готти натягивает на голову мою клаву, а я надеваю капюшон, затягивая шнурки потуже, чтобы скрыть лицо, и мы бежим через Комплекс. Пантеры на охоте. Чувак останавливается и замирает, словно тени вокруг него ожили, а прямо над нами камера слежения в центре Комплекса. Я хватаю чувака за ворот свитера и тяну к себе, типа, никуда не денешься, старик, а Готти тут же снимает с него часы, и чувак говорит, ладно вам, прошу вас, не надо, и я прохлопываю его карманы и вынимаю бумажник, а Готти хватает его за грудки, и, зуб даю, я вижу, как он улыбается, словно клава приросла к его лицу, и я открываю бумажник, а там всего шестьдесят фунтов, и Готти отталкивает чувака, а я бросаю ему вслед бумажник. Чувак останавливается, подбирает бумажник, смотрит на нас и говорит, ладно тебе, чувак. Но он вообще чудила – идти через Комплекс ночью, как будто не знает, как здесь опасно, наверно, решил срезать до станции Куинс-парк или типа того. Вот что значит пойти не той дорожкой. Я говорю, сдрисни вон, и надвигаюсь на него, словно сейчас что-то будет, и его сдувает, а Готти смеется, и я тоже смеюсь, а затем мы возвращаемся к кварталу Пучка.
Челси все ждет нас, как и Райдер со своими, и все они шатаются, прикладываясь к «Хенни» и глядя на нас. Затем Райдер говорит, ты мужик что надо, ага, и они уходят, куда они шли, потому что ночь для них не окончена, конца-края не видно.
Вот теперь я знаю, что ты в деле, говорит Готти, снимая клаву и отдавая мне. Ты даже не мялся, и он фигачит меня в кулак, как в спарринге, и меня наполняет сила, дикая энергия бежит по моим рукам и ногам. Я думаю о том, как только что стал частью того, что делает этот район опасным. Частью этого ландшафта; самой непредсказуемой его частью, более ему присущей в плане атмосферы, нежели небо над головой.
Я говорю, что за часы? И он показывает. «ТАГ Хоер» из нержавейки. Можешь взять, братан, говорит он, и отдает их мне как легкую добычу. Да ладно, говорю я. Ага, братан, это ты, говорит он. Пойдем, достанем дури, говорю я.
Он хватает Челси за талию сзади, зарывается лицом ей в волосы и говорит мне, можешь остаться у меня, если хочешь, Снупз. Я говорю, клянешься, братан? И он говорит, жизнью мамы.
Я говорю, что хочу по-быстрому метнуться на хату к маме, захватить лавэ и пару вещей, и он говорит, лады, брат, я с тобой.
У меня есть правило: никому не давать знать, где живут мои родители, чтобы ни в коем разе мои проблемы не постучались им в дверь, а главное, чтобы никто не мог тронуть мою семью в отместку мне.
Так что, когда мы идем по Хэрроу-роуд, я говорю Готти, что моя мама живет прямо за этими кварталами, с той стороны Уорик-эстейт. Он говорит, что Челси живет в Уорике и он проводит ее дотуда. Я прохожу через кварталы на дальней стороне и, как только скрываюсь из виду, припускаю к мосту над рельсами, через переулок на той стороне, и выхожу на дорогу рядом с родительским домом.
Зайдя к себе, я собираю сумку. Дом спит. Электронные часы на печке показывают полночь. Я достаю из-под кровати обувную коробку «Найк» и беру из заначки три тысячи. Этого должно хватить на какое-то время, и, по-любому, я уверен, меня ждут серьезные движи, так что я сюда еще добавлю. Беру ствол. Он в той же коробке, под всеми полтинниками: моя «Звезда 9-мм» с глушителем, снятым сейчас, завернутая в промасленную футболку и два синих продуктовых пакета. В обойме восемь пуль, а в обувной коробке валяются еще две. У меня такое чувство, что они когда-нибудь понадобятся мне. Я убираю три косых в карман рюкзака, где лежит пособие по теории литературы, линованная бумага, «Капитал» Маркса на немецком и ручки. Потом беру кое-что из одежды, заворачиваю в нее ствол и кладу в основную часть рюкзака. Я ухожу, не разбудив ни отца, ни мать. Я стал призраком.
Бегу назад тем же путем, через переулок, по мосту, перевожу дыхание и набираю Готти, сказать, что только выхожу с маминой хаты, ганста, ты где? Он говорит ждать его на Хэрроу-роуд у бензоколонки. Мы идем назад, в Южный Килберн.
Ночь сглаживает Южный Килли, оранжевый свет кварталов и черные тени высасывают цвет из этих мест. Мама Готти живет в квартале Д, в Вордсворт-хаусе. Четыре этажа, и всегдашняя темнота разливается над балконами. Это место имеет дурную славу. Мне почти нестерпимо хочется перевести дыхание, прежде чем я вхожу в подъезд за Готти, но поскольку уже третий час ночи, квартал окутан плотной тишиной. Готти рассказывает историю, как два феда под прикрытием – мужик и баба – косили под торчков и вышли на балкон Квартала Д. Братва их раскусила, говорит Готти, так отмудохали, что мама не узнает, содрали всю одежду, забрали наручники и рации и прочее дерьмо. Ты бы видел, брат, как в квартал нагрянули легавые. Два фургона, полных спецназа, совсем озверели, каждую дверь высаживали с ноги, говорит Готти и смеется, гравий в голосе.
Связался с кем-нибудь? – спрашиваю я, до того охота накуриться. Неа, но я знаю одного типа, у кого есть. Просто стучишь ему в дверь и будишь его, говорит Готти.
Зайдя в подъезд, я отмечаю, что камеры внутри закрашены черным спреем. Мы идем по лестнице на второй этаж, пахнет травяным перегаром и мочой. Наверху здесь как в Блейк-корте: длинный балкон, смотрящий на парк, в сторону Комплекса, и ряды дверей. Одна из ламп на площадке мигает, затухает, снова вспыхивает и дальше борется за жизнь. Я думаю о том, как здесь зависает вся братва Квартала Д, высматривая федов, врагов, торчков, смачно базарит во весь голос, незаметно держа пушки под рукой, и кажется, они сорвали звезды с неба и вставили себе в зубы, а кругом грязный бетон, исхлестанный дождем. Готти подходит к двери и пару раз хлопает по почтовому ящику. Никто не отвечает, и он хлопает снова.
Хах, говорю я, может, чувак совсем в отключке, а? Да мне похую, говорит Готти, встанет. Он снимает капюшон и оборачивается, глядя на парк, залитый ночью, и тусклый свет очерчивает его круглую голову. Он наклоняется через край, плюет в парк, оборачивается, подходит к двери и снова трясет ящик.
Дверь открывается, и появляется такой высокий светлокожий брателла с хмурым видом. Говорит, здоров и трет глаза. Готти говорит, дай мне дурь, и чтобы годную. Брателла ничего не говорит о том, что Готти стучится к нему около двух ночи.
Он говорит, что ты хочешь? Готти такой, что ты хочешь, Снупз? Заторчать. Готти такой, постарайся, чтобы это штырило, ага, мелочевка мне не нужна, я же знаю, у тебя лимон.
Брателла уходит и через минуту протягивает мне траву, завернутую в пленку. Я говорю, порядок, и даю ему двадцатку, и Готти говорит, лады, тогда брателла закрывает дверь, и я слышу звук замка.
