Потом я спрашиваю Капо, шозахуйня с твоим корешем, Омаром? Он задавал мне дебильные вопросы, а Бликс смеется и говорит, я видел, как он сразу заткнулся, когда ты сказал, что он не рубит в такой жизни, а Капо говорит, не бери в голову, он просто ссыкло, Снупз, больше ничего.
Мы заходим в дом культуры в Мейда-вейл, где проходит эта свадьба, и подходим к стойке. Остальные идут на вечерину, но я говорю Капо, я туда не пойду, брат. У меня не тот прикид, птушта на мне спортивный костюм и кроссовки, я тупо не одет для свадьбы, а в кармане у меня перо. Капо отводит меня на кухню в глубине ДК и говорит что-то по-арабски одному чуваку, который жмет мне руку со словами салям алейкум, указывая на стул у пустого столика. Капо возвращается на вечерину. Мне слышно пение, хлопанье и такое пронзительное женское стенание, почти как боевой клич; словно в этом голосе слились радость и боль. Потом раз, и одна марокканка в платке приносит мне тарелку с рисом и ягненком, и я говорю, спасибо альхамдулиллах, потому что Капо сказал мне, что надо добавлять это, когда говоришь спасибо кому-то, и я ем за столиком один, пока женщины неподалеку раскладывают еду и смотрят за расшумевшимися детьми, одетыми все, как один, в вечерние костюмчики с блестящими туфлями.
Я доедаю и жду Капо, чтобы он отвез меня на хату к маме. Я так смекаю, что лучше мне сегодня не показываться в ЮК, на случай, если там рыскают феды, и по-любому мне не терпится проверить, не осталась ли кровь на моем пере.
На поруках
Я в порядке, ма (только кровь течет).
Боб Дилан
Мне дали 220 часов общественных работ, но я намерен забить на эту шнягу. Моя инспекторша по надзору, которая пишет мне письма, не может даже без ошибок написать мою фамилию.
Быть на поруках – это долгая история. Представь. Я ложусь спать на хате у родаков (одно из условий домашнего ареста – это чтобы я спал здесь каждую ночь), а на лодыжке у меня эта серая резиновая шина, достаточно тугая, что нипочем не снимешь, ни при каких обстоятельствах, с большой пластиковой шайбой, держащей выступающий датчик. Если я сплю на боку, он натирает мне другую ногу. Каждую ночь. Просыпаюсь под одеялом, в знакомой мягкой постели, в которой спал столько лет, хранящей воспоминания детства, а правую лодыжку мне оттягивает шина.
Я должен продержаться три месяца на поруках на хате у мамы, а потом буду свободен. Это с июня до середины сентября; практически все летние каникулы перед вторым курсом. Но если серьезно, мне грозил реальный срок, так что я, можно сказать, легко отделался. В суде я упирал на то, что пишу диплом по английской литературе – типа, прошу вас, ваша честь, не похерьте мои перспективы на будущее, посадив за решетку, – но правда и то, что у меня уже было столько приводов, что они не могли просто выписать мне штраф и назначить общественные работы, поэтому теперь я на поруках. Меня обвинили в оскорблении стражей правопорядка, двукратном, но от одного я сумел отмазаться, так что мне в итоге впаяли только одно оскорбление.
Вернувшись к родакам, пусть даже в прошлый раз, когда я к ним заглядывал, я был в контрах с мамой, я увидел, что кровать моя застелена свежим бельем и моим любимым одеялом с подушками (теми, что со светло-зелеными спиралями на темно-зеленом фоне, потому что зеленый цвет – мой любимый), и минуту лежал, вдыхая легкий мучнистый запах маминого моющего средства.
Если я выйду на улицу позже семи вечера или раньше девяти утра, коробка в моей спальне пошлет сигнал тревоги кому-то в Серко, в одно из этих частных охранных предприятий, которые гребут бешеные бабки, перевозя братву в тюрьму и следя за такими, как я. Они звонят тебе по этой коробке – туда вделан телефон – проверить, чем ты занят и где находишься. Если будешь часто запускать тревогу, они могут сказать, что ты нарушаешь правила, и направить легавых арестовывать тебя по новой. Я знаю пару чуваков, разогревших феном шину на лодыжке, чтобы стащить с ноги. Но если что-то пойдет не так или они прочухают, что ты сделал, они приедут, и тогда тебя точно ждет суд и, скорее всего, тюрячка. Ну нахуй. Как я уже сказал, это долгая история.
Я иду в душ и стою там голый, горячая вода смывает остатки сновидений, и вода будит меня, а на лодыжке резиновая шина. Руки у меня свободны – я трогаю свои ребра. Мой член свободен – он касается моих ног. Моя правая лодыжка окольцована – я не свободен.
Я еду к Йинке. Ее мама уехала на выходные с отчимом и их детьми, и она позвала меня. Открывает дверь в розовых трусиках и лифчике, оттеняющих ее сияющую кожу, источающую мягкость, и я ей говорю, я тебя съем, входя к ней, и хватаю ее сзади. В ее изгибах я вижу тающую карамель и красномясые апельсины, и облака на закате. Она маленького роста, и я хочу жевать пальчики у нее на ногах, а волосы у нее темно-каштановые, и это взрывает мне мозг, ведь ее мама темнокожая и с черными волосами, как, вероятно, и отец, которого я никогда не видел. Она мне говорила, что один раз в три поколения в роду ее матери рождается ребенок с каштановыми волосами. Перед ней такой была ее прабабушка в Нигерии, в Ибадане, древнем пристанище йорубских королей-воителей, делавших бронзовые головы, которые, казалось, могли дышать и говорить. Когда дверь за мной закрывается, наши губы сливаются, и стук наших сердец отдается громом у меня в ногах, поднимаясь выше-выше-выше, и мои руки хватают ее, сжимают сзади, и я готов умереть, сжимая ее, мои руки ненасытны, и тут она выкручивается и хихикает, и бежит вверх по лестнице. Я поднимаюсь за ней и хватаю наверху, и она опускается на четвереньки, выставляя свою аппетитную попку, точно спелый сочный абрикос, и я кусаю ее и хочу вскрыть и…
Вот, я уже без одежды, а ее розовые трусики давно куда-то улетели, и все сплошь напряжение и горение, и глубокие запахи жизни, и наша с ней влага, и липкие тела вплавляются друг в друга, и накатывает это грозное чувство, словно падаешь сквозь космос, бесконечно падаешь мимо комет и созвездий, но есть одна вещь, которая все портит, – резиновая шина у меня на лодыжке, неестественная, угнетающая. Такое ощущение, что чем больше я стараюсь о ней не думать, пока наши с Йинкой ноги трутся друг о друга на ковре, тем больше меня это напрягает.
Потом она говорит, давай смотреть «Вкус любви», а я ей, неееет, словно сейчас будет конец света, и я валюсь навзничь и корчусь, а потом сажусь и говорю, я мирюсь с этой хренью только потому, что люблю тебя, ясно? А она мне, закрой рот, Чудо, ты тоже повернут на этом шоу, наверно, уже присмотрел любимую цыпу, просто скрываешь, и я говорю, поооздняя звезда решила, моя любимая цыпа – ты, и кусаю ее за плечо.
Комната Йинки самая маленькая в доме – каморка с односпальной кроватью и комодом, и кусочком свободного места. У нее всегда порядок, не считая горки средств для волос и щеток с тугими рыжими завитками, и кремов с лосьонами, и пачек салфеток, и заколок на белом комоде в изножье кровати. Когда я пришел сюда первый раз, после того, как она поделилась своим секретом, я отметил все эти постеры Ашера и Джа Рула на стене и почувствовал грусть и что-то вроде ревности, словно она лелеяла в сердце надежду, что однажды сам Ашер сойдет с облака, весь в молниях, и споет ей о любви, пританцовывая, а потом заберет с собой в новую жизнь, неважно, куда, лишь бы подальше от этого места, от этой комнаты, в которой к ней приставал отчим, от этой кровати, на которой, как она сказала мне, она однажды сидела с кухонным ножом и пыталась набраться храбрости, чтобы покончить с собой.
