— Ты нас с тобой нарисовал, да? — спросила она.
Ей хотелось услышать его голос. Ей необходимо было услышать его голос.
— Конечно. — Он улыбнулся, не открывая глаз. — У меня еще в Китае это в голове мелькнуло. Там в третий день Нового года мыши женятся.
— Мыши? — удивилась Мадина.
— Ну да. И поэтому на ночь не оставляют никаких источников света. — Он открыл глаза и, встретив Мадинин изумленный взгляд, объяснил: — К мышам ведь гости приходят. И люди не хотят их спугнуть. И угощение для мышей по полу рассыпают — рис и соль.
— Разве мыши любят соль?
Мадина еле сдерживала смех. Ее охватила чистая, ничем не замутненная радость.
— Наверное, любят. Ну вот, я как про мышей услышал, так сразу и вспомнил… Помнишь?
Конечно, она сразу вспомнила то же, что и он, — ту новогоднюю ночь в Бегичеве, и ягодный пьянящий вкус крюшона во рту, и мышонка у него на ладони.
— Конечно. Алька… — Мадина наклонилась, коснулась губами краешка его губ. — Ты не думай, что это невозможно… То, о чем ты сказал. Обязательства…
Она говорила осторожно, обиняками, боясь разрушить трепетную близость, которая наконец установилась между ними. Но, кажется, это ей не удалось: глаза у Альгердаса помрачнели.
— Не будем об этом говорить, а? — сказал он. — Я не хочу об этом… сейчас.
Она поняла, что он имеет в виду. Он сказал ей то, в чем был уверен — что ей не надо брать на себя те обязательства, которые взял на себя он, — и считал, что эта его уверенность правильная. И это означало для него, что они уже не смогут быть вместе. И именно об этом он не хотел думать сейчас, в мгновения их близости, которые он считал последними.
— Я здесь такие странные вещи понял. — Альгердас сел на кровати. — То есть не странные, а, наоборот, точные. Жесткие и жестокие. Про себя прошлого. Но почему именно здесь — не объяснишь. На скалы смотрел, на туман — и понял… Ладно, Динка, ты не слушай! — Он тряхнул головой, словно сердясь на себя за неясность, сбивчивость собственных слов. — Раз не могу объяснить, то и говорить нечего.
— Почему нечего? — Она тоже села на кровати, оказавшись чуть у него за спиной, и положила подбородок ему на плечо. — Со мной точно так же было. Вдруг такое сильное понимание приходит, а почему, в какой связи — не знаешь. Я ведь действительно провела этот год, даже два года почти… иначе, чем всю прежнюю свою жизнь. Тоже — жестко и жестоко. И думала, что к прошлому не вернуться. К себе прошлой не вернуться. В ту же реку не войти. А потом фамилии на памятнике читала — помнишь, на том, который в Бегичеве? — и как будто рукою по сердцу кто-то провел. И такая вдруг боль… Я поняла, что не могу без тебя жить. Но этого не объяснить, конечно, ты прав.
— Вообще-то можно это объяснить. — Альгердас обернулся к Мадине. Свет луны сиял в его глазах ярче, чем в небе. — Мы с тобой прикоснулись к правде.
— К какой правде? — не поняла она.
— Просто — к правде. Прикоснулись, где не ожидали. И только тогда смогли увидеть все по-настоящему.
Мадина заметила, что Альгердас смутился чрезмерной возвышенности своих слов. Он был совершенно чужд пустой патетики. Значит, это не изменилось в нем.
— Значит, ты узнал, что на Новый год мыши женятся, и сразу вспомнил про нас? — сказала Мадина.
— Ага, — смущенно кивнул Альгердас. — Ты обиделась, да? Но мы же своим сознанием не очень управляем — вспомнилось, я и вспомнил. Динка, — вдруг сказал он еще более смущенным тоном, — можно я посплю? У меня глаза закрываются — ничего поделать не могу…
«Интересно, что было бы, если бы я сказала „нельзя“?» — подумала Мадина.
Альгердас уснул мгновенно, кажется, еще даже не коснувшись головою подушки. Она чувствовала природу его неожиданного сна — не усталость, а сильное потрясение. Она вообще чувствовала его всего, в каждом проявлении, и это тоже не изменилось от времени.
Мадина осторожно встала с кровати. Можно было, впрочем, и не осторожничать: Альгердас спал как убитый, даже дыхание его было едва слышно. Она оделась, благо одежда у нее была дорожная, простая, джинсы и свитер, и, на цыпочках пройдя через комнату, вышла на улицу.
И остановилась, оторопев.
Мир был объят сплошной тьмою. И в этой глубокой, всеобъемлющей тьме сияли только небесные светила — луна и звезды, и звезды были такие, что их свету не мешала даже луна. Только там, в небе, была настоящая жизнь. В небе и в сердце.
Мадина завороженно смотрела, как звезды дышат, переливаются, подмигивают. Никогда она не видела таких огромных, таких живых звезд! Эта их могучая жизнь в самом деле была равна только одному — тому, что происходило в ее душе, от чего занималось дыхание.
Она вспомнила, как они шли с Алькой по Таганке, падал мокрый тяжелый снег и они говорили о звездном небе, человеческом сердце и чистом разуме. От того, что у них, оказывается, так много общих воспоминаний — вот приходят и приходят все новые, — Мадина почувствовала такое счастье, что даже в носу стало щекотно.
И еще — только теперь она почувствовала, что такое настоящая осень. Как она дышит, пахнет, живет и увядает. Оказывается, она и не различала смены времен всего этого бесконечного, без Альки прошедшего года. А теперь природа затопила ее, закружила голову бесчисленными запахами — земли, увядающей травы, опавших листьев, реки. Здесь, в Забайкалье, эти запахи были такими сильными, каких она не чувствовала даже в тверских лесах, окружавших Бегичево.
Мадина прошла по двору как пьяная, схватилась за кривые колья полуразвалившегося забора, покрутила головой, пытаясь прийти в себя.
И вдруг увидела у бревенчатой стены дома, на завалинке, маленькую тень. Это мог быть только один человек — она сразу поняла.
Мадина подошла к дому. Тень на завалинке не шелохнулась.
— Леша, — позвала Мадина.
Мальчик молчал.
— Тебя Логантием зовут? — спросила она. — А фамилия как?
— А тебе зачем? — буркнул мальчик.
Теперь Мадина различала его не только как тень. Она видела давно не стриженную светлую голову, плотно сжатые губы. Глаза у Логантия были сердитые, это было заметно даже в темноте. Зачем ей его фамилия, она и сама не знала — так, спросила от растерянности.
— Ну Веневцов, — нехотя ответил он.
— Как?! — воскликнула Мадина.
— А чего такого? — пожал плечами Логантий. — Обыкновенная фамилия.
— Да… Только это моя фамилия, — проговорила она. — Хотя, конечно, ничего удивительного. Мои предки из Забайкалья были, из Даурии.
— Ты его теперь отсюда увезешь, — помолчав, сказал Логантий.
Голос его прозвучал взросло и горестно.
— Естественнее было бы мне увезти тебя, — усмехнулась Мадина. — Ты же мой родственник, оказывается.
Она почувствовала, что с этим мальчиком нельзя разговаривать с пошлой задушевностью. Похоже, он был так же чуток к пошлости, как и Алька.
