Фара мотоцикла осветила двор, как раньше. Я прилип к стеклу, в надежде, что они возвращаются вдвоём, может, он её по дороге где-нибудь встретил. Но отец был один. Если не считать очередного зайца. Отец положил тушку на место сумок, рявкнул «Я пришёл!», стал разуваться. Я прикинулся ветошью, но потихоньку наблюдал за ним через полуоткрытую дверь. Не знаю, чего я ждал после кладбища. Все мистические ритуалы – это немножко самообман: вот я налью молочка домовому, пожгу полынь, чтобы жильцы попрятались, попрячу ножи, поколдую как волшебник из книжки – и ничего плохого не случится… Конечно случится, оно всегда случается, но липовому колдуну на какое-то время станет легче: он поверит, что может хоть что-то контролировать.
Отец прошёл на кухню (Чёрт, я там свет не выключил, сейчас он мне задаст!), скрипнул его стул.
– Кормить будут?
Отмалчиваться больше было нельзя. Я отложил книжку, вышел к нему и затараторил:
– Мать куда-то запропастилась, я разогрею что есть… – Полез в холодильник, стал метать на печку все кастрюли подряд.
Отец молча наблюдал. Складка над переносицей как будто разгладилась, и взгляд был не такой, как вчера.
– Всё болеешь?
– Немного. В школу уже хочу, надоело дома торчать.
– Правильно, с друзьями-то, поди, веселее. И эта ваша, как её… Меньше с уроками пристаёт. – Он издал странный звук: как будто его душат, а он смеётся. Он что, в хорошем настроении?
– Рад, что мотоцикл нашёлся?
– А то! Теперь не надо Николая просить, сам катаюсь. Тебе тоже учиться пора, большой уже. Вот снег растает…
Я расставлял тарелки, боясь стукнуть о стол и спугнуть отцовское благодушие. Неужели крест помог? Почему нет-то, в конце концов мы починили сломанное – точнее, сделали заново, мы заткнули эту дыру в могиле этого АС, этого Толяхи, который мне по ночам снится… Он правда снился последние ночи. Жуткий, с бородой, в моём сне он бродил по дому и ворчал: «Ни одного нормального ножа в доме, ни одного!»
Потом мы ужинали втроём. Я помалкивал, чтобы нечаянно не рассердить отца снова, и всё прислушивался, не идёт ли мать. Стемнело-то уже давно, но было ещё не поздно, я надеялся, что она засиделась где-то в гостях, хотя на душе было всё равно неспокойно. После ужина отец сказал «Спасибо» и ушёл в сарай разделывать свою добычу. «Охоту уважал. Был у него секрет».
Я мыл посуду и прислушивался, не стукнула ли калитка. Она застучала, когда настало время детской передачи, и я каждый раз выскакивал в прихожую смотреть, кто идёт. В дом как на собрание прибывали мамы с детьми. Я спрашивал каждую, не видели ли они нашу, те качали головами: «Со вчера не видела. Она должна была зайти с утра – и нет, я думала, забыла, может»; «А чего она в магазин не зашла, я отложила ей чего-то там»; «Не, не видела».
Я разлил чай взрослым на кухне, включил детям «Спокойной ночи» в комнате и даже немножко поболтал с Надькой, а то обидится. Не выдержал и пошёл одеваться. Отец не убьёт, он зайцем занят.
* * *
Холодный воздух после тёплого дома так шибанул в лицо, что я закашлялся и чуть не передумал. Надо всё-таки сказать отцу, что я ушёл, а то точно убьёт. Не хотелось, ой как не хотелось, ещё и не пустит, пожалуй, но всё-таки надо.
Из-за приоткрытой двери сараюхи бил тусклый свет: отец включил одинокую лампочку под потолком и оглушительно лязгал железом. Звук был такой, будто двое дерутся на шпагах с космической скоростью. Я побоялся заходить, встал на пороге. Отец стоял боком ко мне, склонившись над точилом, и действительно обтачивал какую-то плоскую железку. Он делал нож.
Я встал и молча стал ждать, пока он обратит на меня внимание, ну или отнимет железку от камня, а то ещё рука дрогнет, можно пораниться. Железо на камне оглушительно звенело, лязгало, пускало искры, мерзкий звук, как у стоматолога. Будущий нож был длиной сантиметров тридцать. Я стоял, наверное, минуты три и думал, оглохну.
Наконец точило смолкло с глухим воем. Отец отнял нож, уже почти готовый, и смахнул тряпкой железную пыль с лезвия.
– Пап…
– Ну вот, а то ни одного нормального ножа в доме не было… Чего тебе?
– Пойду по соседям пройдусь, мать куда-то запропастилась.
– Да гостит где-нибудь… Иди-иди, мне ещё этого разделать надо, – он кивнул на белое пятно на полу, а я пошёл.
* * *
Улица была освещена как на праздник, наконец-то починили фонарь. Мороз предательски пощипывал: влетит мне от матери, когда увидит, что я больной выскочил – ну да сама виновата, нечего по гостям засиживаться.
Свой обход я начал с бабы Маши, она живёт в соседнем доме, я бегаю к ней за молоком по утрам, кажется, она единственная на две деревни, у кого есть корова – злющая и рыжая. У бабы Маши есть дочь, тётя Таня, она парикмахер, и я её не люблю: нас с отцом, да всех мальчишек в деревне, она оболванивает налысо, чтобы надолго хватило. При этом она пользуется ручной машинкой для стрижки, всегда ненаточенной, от этого больно выдираются волосы. С матерью она обходится деликатнее, и они вроде как дружат. Их сын Валька прибегает к нам на «Спокойной ночи» один, и я его, конечно, не спросил, не у них ли мать.
Свет у них горел, он у всех горел, время детское, я поднялся на крыльцо, споткнулся о веник, вошёл. У бабы Маши с порога попадаешь в огромную кухню на полдома, с огромным столом человек на двенадцать, я только в кино такие видел. Женщины сидели в разных концах этого стола, пили чай, и уже было понятно, что матери тут нет.
– Ты чего, Коль? – спросила тётя Таня вместо «Здрасте».
– Ты же болеешь! – спохватилась баба Маша. – Чего вскочил?
Самое противное в деревне – это то, что все соседи про тебя всё знают.
– Мать куда-то запропастилась.
– Наверное, к Аленьсьевым пошла. Там вроде что-то празднуют.
– Да нет, это у Ивановых!
– А я тебе говорю…
Вот чего мне не хотелось – так это слушать их споры:
– Забегу туда и туда. Спасибодосвидания. – Я смотался быстрее, чем они успели мне ответить.
Следующий дом был Аленьсьевых, это дом Витька. Заодно спрошу про Мишкин фрегат, как он там. Я поднялся на крыльцо и только тогда заметил, что в доме не горит свет. И ещё веник стоит припёртый к двери снаружи: куда это все ушли?
Ивановы жили через две улицы, я по дороге зашёл к Галине Ивановне (может, мать за каким рецептом для меня пошла), дома была только её дочка Татьянка, и она сделала мне втык.
– С ума сошёл – по морозу бегать?! Хочешь рецидив?
Я не знал, что такое рецидив, поэтому молча показал ей язык и ушёл. На два года младше меня, а воображает!
Заглянул к Мишке. Витёк был там же, они ещё делали фрегат, без меня. В другое время я бы остался, а тогда еле отбился от них, побежал к Ивановым. Эти действительно праздновали. Ещё со двора я услышал, как Миансарова сочувствует чёрному коту и дом трясётся под ногами остальных сочувствующих. Если мать там, то чего отец не пошёл? Ну да, заяц. Но он бы знал… Или забыл.
