Ветер лупил в лицо, я поднял воротник, натянул шарф на нос, как маленький. Ерунда, кто нас тут увидит!
– Пап, а кто это был? Бандиты?
– Похоже! Видел, как они одеты? Эти ватники…
– У них что, и форма своя есть?
Отец засмеялся:
– Эту форму носят в тюрьме, Коль.
– Так они что, сбежали?!
Вот тогда я наконец испугался и разозлился. Ничего себе: какие-то беглые преступники отбирают у нас мотоцикл – а отцу хоть бы хны! Да кто они такие вообще, чтобы так поступать?! Хотелось как в первом классе орать: «Да пусть только покажутся, только попадутся, да я им!..» – но это было глупо.
Холодный ветер прилетел прямо в рот, я закашлялся, почувствовал спазм в носу, и на белую дорогу опять капнула кровь из носа.
– Это они тебя так?
– О коляску ударился.
Отец взял меня за подбородок и долго рассматривал мой нос. А я – его лицо. Фингал наливался знатный, синий, нос был будто свёрнут набок. Я подумал, что если он в таком виде будет ловить попутку, то шансов нет. Кто ж посадит такого красавца?! Решит, что из тюрьмы сбежал.
Отец снял с меня шарф, и холод тут же вцепился в шею и почему-то в спину.
– Погоди… Сейчас замотаем как следует. – Он нацепил на меня шарф как платок на девчонку, прямо поверх шапки и плотно замотал вокруг шеи, прихватив мой разбитый нос. – Так оно теплее… Идём, – отец подтолкнул меня в спину. – Главное – не потеряться, я носа своего не вижу.
Кажется, это была шутка, я на всякий случай хихикнул.
Шли молча, в такую пургу не очень-то поболтаешь. Было вообще-то холодно, но не так уж, меня больше тревожило, что мы слишком медленно идём. Лес, который был уже слышен по треску веток, и не думал приближаться. Я представлял нас партизанами, у которых важное задание в деревне, и плевать они хотели на какую-то там метель. Я высматривал врагов в белой пелене, а лучше – вражескую машину, которую надо обязательно поймать и, прикинувшись немцами, уговорить нас подвезти. А как по-немецки будет «Подвезите нас, пожалуйста»? «Битте митфагргелейнхат анз»? Или не «анз»? Трудно быть партизаном, когда у тебя трояк по немецкому! А всё-таки холодно…
Руки в рукавицах потихоньку замерзали. Рукавицы у меня большие, отцовские, и в них туда-сюда гулял ветер, словно сам хотел зайти погреться. Я сжимал и разжимал кулаки, и это здорово помогало. Ещё я почти наступал отцу на пятки, прячась от ветра за его спиной. Партизаны так не делают.
– Едет! – крикнул отец, и я от неожиданности чуть в него не врезался. Он встал и замахал рукой, я отошёл, чтобы нечаянно мне не попало, и увидел впереди огоньки фар. Едет! Едет! По нашей безлюдной дороге кто-то едет, вот это удача! Ещё несколько секунд – и станет теплее, несколько минут – и мы будем дома!
Машина остановилась, водитель опустил стекло. Я подскочил к водительской двери, опасаясь, как бы отец не напугал шофёра своей разбитой физиономией, и завопил:
– Митфагргелейнхат! Битте! Пожалуйста!
Старик за рулём ошалело смотрел на меня, потом взглянул на отца, и я понял, что операция провалена. Отец пришёл на выручку: распахнул водительскую дверь, напустив водителю холода, и завопил на всю степь:
– Отец, выручай! Нас сбросили с мотоцикла какие-то урки! До деревни десять километров, я с малым, боюсь, не дойдём! Видал, какая метель!
Старик смотрел на отца открыв рот, явно пытаясь понять, чего от него хотят и чего ждать от этого битого. Отец продолжал:
– Ну, тут десять километров всего, подбрось нас, будь человеком, замёрзнем же! Нас с мотоцикла сбросили…
– Кто? – ошалело спросил старик.
– Да какие-то, бандюки, явно беглые, выскочили прям под колёса, я думал, всё – человека сбил, небо в клеточку…
– Вы сбили человека?!
– Да нет же… – отец терял терпение. – Это они выскочили… Не важно, добрось нас до деревни, будь другом!
– Я в город еду…
Вот говорил я отцу: «Ругнись, если хочешь!» – но он не послушался. Зато сейчас, в самый неподходящий момент, разразился такими ругательствами, что я, конечно, запомнил, но вряд ли сумею записать. И случилось то, что случилось. Старик испуганно дёрнул на себя дверцу и газанул прочь. Я только отскочить успел – и конечно свалился на дорогу. Отец орал вслед уезжающей машине. Мне говорит, глупо ругаться вслед ушедшему автобусу – а сам?
Я сел на снег (дорогу уже здорово замело) и ждал, пока он выругается, заодно сэкономлю силы. Из-за метели отцу было трудно орать, раз или два он прервался, чтобы набрать воздуха.
– Вот что за люди, а?! – обратился он ко мне, и только тогда я встал.
Ноги уже отяжелели, хотя мы прошли всего ничего. Думаю, это от холода. И ещё я успел страшно проголодаться. У тёти Гали только и делал, что ел (иначе из-за стола не выпустит), прошло не больше пары часов, а у меня уже сжимался желудок. Это точно от холода, мы в школе проходили.
– Дурак я, дурак! – крикнул отец ветру. – Надо было не болтать, а молча садиться и ехать с ним в город. Там бы и заявление написали в милицию, и уехать оттуда было бы проще: машин-то побольше, чем в нашей дыре. Дурак у тебя отец, Колька!
Наверное, надо было поспорить, но я не знал, что сказать. Отец и не слушал:
– Чего теперь-то, поезд ушёл. Идём.
Мы шли. Вьюга не думала утихать, лес не думал показываться, и, конечно, больше не появлялись на дороге машины. Снега уже было выше щиколотки, я загребал ногами и гадал: машин нет потому, что нет, или потому, что они все застряли? Я слушал, как скрипит снег, стучал зубами, отчаянно шевелил замёрзшими пальцами в рукавицах и про себя считал «раз-два-три-четыре», чтобы пальцы двигались в такт шагам. Иногда отец оборачивался, взглянуть, как я там, он молчал, а я тем более.
Когда я наконец-то увидел лес, прошло, наверное, сто часов и, кажется, начало темнеть. Не снижая скорости, отец вскинул голову и посмотрел на верхушки деревьев, невидимые в этой пурге.
– Ну вот, ещё два раза по столько, да ещё чуть-чуть, и мы дойдём. Ты как?
Я кивнул.
– Замёрз? Ничего, дома печка, чай, мать с ума сходит… Дойдём – отогреемся.
* * *
За моей спиной что-то просвистело, отец завопил и побежал, размахивая руками. Я успел разглядеть только огоньки и мелькнувшее на секунду колесо, оно вынырнуло и тут же пропало в белой пурге. Наверное, машина была белая. Наверное, не заметила нас и проскочила не снижая скорости. И да: точно темнеет!
Отец захватил снега, запульнул туда, где секунду назад мелькнула фара, поскользнулся, сел на дорогу и уставился вслед ушедшей машине. Молча.
– Пап! – Я подскочил к нему. Лицо белое, а мы на морозе. Даже синяк как будто побелел, и брови, и щетина на щеках. – Пап, ты чего? У тебя язва, пап?
