– Это ещё что?! – лютовала Хурма. – Где ваш воспитатель?!
– Я здесь. – Я выбралась из машины, так же босиком, и за ноги тут же цапнул ночной холод.
– Погодите, Ляля Евгеньевна, нам есть что обсудить. Я спрашиваю: что вы делаете в лесу после отбоя? Это лагерь или проходной двор?!
– Я попросил проводить меня, – вступился Иваныч. – Вы с Лялей уехали, а больше я никого не знаю…
– Куда проводить? Вас не берут в Дом, он закрыт из-за… – Хурма осеклась и покосилась на Сашку. – Закрыт. Куда вы хотели ехать?
Для меня это была новость. Значит, закрыли Дом?
Деда трясло, как меня. Я стянула свой плед (уже давно высох), свернула его и стала отпирать багажник. Хурма распекала детей, я под шумок закатила в багажник Иваныча:
– Они замёрзли, Екатерина Вадимовна.
– Да, в лагере поговорим. Марш в машину!
Глава IX
Детей отправили спать, отчитав и пригрозив выгнать из лагеря, и я даже ненадолго успокоилась. Если Хурма лютует и грозит выгнать, значит, мир не перевернулся. Не перевернулся?!
К горлу опять подступил рвотный позыв, и я быстро хлебнула горячего чаю, который успела налить нам Хурма. Мы с ней и Иванычем сидели в её кабинете (Петровича отправили домой на трое суток приходить в себя), пили чай с фирменным вареньем Хурмы и молчали.
– Рассказывай, – потребовала Хурма после очередной чашки. Только я уняла дрожь в руках!
– А вам в отделении не рассказали?
– Рассказывай, говорю.
Пришлось рассказывать. Кажется, я это делала в сто первый раз за последние несколько часов, и боялась, что опять затошнит, но нет. Натренированный язык отбарабанил всё, что уже говорил, почти без эмоций. Эмоции начались, когда Хурма потеряла лицо.
– Что за чёрт! А я ещё хотела усилить охрану! Смешно… Этот забрал Лёлика. – У неё даже губы не шевелились. С лица стёрлось лет двадцать: испуганная, почти детская маска, только глаза красные. Ни разу до этого не видела, как плачет Хурма! И не хочу видеть.
– Екатерина Вадимовна…
– Цыц! – Она встала, шагнула к окну, опрокинув чашку. На скатерти разлилась круглая коричневая лужа. Хурма всхлипнула.
Иваныч дотянулся, поднял чашку, поставил на стол. Со скатерти шумно капало на пол и на мозги. Хурма стояла спиной, у неё мелко тряслись плечи.
– Валерий Иванович?
– Да! – с готовностью отозвался старик.
– Валерий Иванович, я вам очень рада, и дети вас полюбили. Я даже хотела вас оформить как охранника. Но теперь… Придётся закрыть лагерь.
В тишине капал чай на пол, и Хурма опять шумно всхлипнула.
– И куда мне деваться? – растерялся старик.
Кажется, у Хурмы сработал внутренний переключатель. Она по-прежнему стеснялась повернуться, но голос уже стал другой: внутри неё будто врубили аудиозапись «конфликт с родителями».
– Неужели ваша дочь такая плохая? – Спокойный ровный голос педагога, который повторял этот текст тысячи раз. – Вы в чистой одежде, не истощены…
Тогда Иваныч выругался, и я наконец-то согрелась и придумала:
– Погостите у меня… А, чёрт, у меня ж квартиранты до конца смены!
Как всё плохое, вспомнились они неожиданно. Ещё перед началом смены я сдала свою квартиру парочке приезжих, чтобы не пустовала, пока я здесь… В общем, если лагерь в ближайшие дни закроют, идти мне некуда.
– Выходит, мне тоже некуда идти, – говорю.
– У тебя есть родители, сестра и братья. Не валяй дурака, Ляля, у тебя полно других проблем.
– Ага, завалюсь к ним с парнем. – Я подмигнула Иванычу, тот хихикнул, и на секунду мне стало легче. Только на одну секунду, пока я верила, что и впрямь завалюсь. Но не завалюсь, а почему – долго рассказывать.
– Вообще тебя мне следовало бы уволить, – продолжила Хурма.
Иваныч протестующе взвыл, я промолчала. Пусть пугает, это она от нервов. Отпугается – быстрее отойдёт. Она всё время так, я уже привыкла. Попугает, выдохнет – да и пустит нас с Иванычем к себе цветочки полить. Её муж ничего не скажет, он привык, что у неё вечно ученики пасутся, пусть и бывшие: располневшие, лысые и с усами.
– Покинула ночью пост – раз, – Хурма повернулась и снова стала обычной. Даже тушь не потекла. – Подвергла всех опасности, не вызвав специальную службу, когда по лагерю бегал медведь, – два. Допустила хулиганство детей, когда эти уезжали…
Тут я не выдержала:
– А вы бы не допустили?! Должны ж они во что-то хорошее верить!
– Например, в грязь и керамзит…Прощёлкала Сашку, что совсем возмутительно. А что произошло в лесу…
– Ну это-то при чём?!
– При том, что лагерь придётся закрыть, по крайней мере до конца сезона. Ты оказалась в ненужном месте в ненужное время, и с меня спросят: почему я держу такого воспитателя, как ты.
– Я не воспитатель, я помощник. Нянечка по-старому.
– Тем более церемониться не станут. И наша с тобой чудесная дружба для меня станет отягчающим обстоятельством. Этот лагерь – всё, что у меня есть.
Умному достаточно. Я, конечно, буркнула «Школа же ещё есть!», но Хурма уже всё решила. Она неплохая тётка. Её дети старше меня, хорошо, если на праздники звонят, внуки учатся где-то за границей, вот и остаётся только работа, только хардкор. «Этот лагерь» – цена, которую она не готова платить за нашу дружбу.
– Ну что ж, меня продавали и подешевле. Можно сказать, повезло.
– Никто тебя не продаёт! Просто пока это всё не уляжется, я прошу тебя не показываться в лагере.
– Что не уляжется?
Тогда Хурма, поджав губы, велела мне написать заявление об уходе и сама быстро вышла, как будто я могла возразить.
* * *
Иваныч разразился ей в спину гневной речью, я полезла за бумагой и ковырялась в столе нарочито долго, чтобы унять непрошеный рёв и чтобы Иваныч не заметил. Успокоилась, достала, села писать.
«Такой-то такой-то от сякой-то сякой-то, сего дня сего месяца сего года – заявление. Заявляю, что ни я, ни Петрович, ни этот неизвестный хмырь, прикидывавшийся немым, никого не убивали, потому что мы хорошие. Заявляю, что мои ночные танцы с медведем – это не преступный умысел и не безответственный поступок, а нормальное поведение условно нормального человека, который любит зверюшек и не любит, когда их мучают. У нас тут свой цирк, и, честно говоря, я очень рассчитывала на ваше понимание и большой опыт работы на арене. Простите, больше не буду. Заявляю также, что Сашкин побег – это не ужас-ужас, а здоровая реакция здорового ребёнка, которого все достали. Я её понимаю».
Иваныч уже подкатил ко мне в своём кресле и, хмыкая, подглядывал, что я там написала.
