– Глашенька… – проговорил Лазарь. – Значит, всё?
Он всегда говорил о том, что считал сутью происходящего. Раньше Глашу восхищала его способность мгновенно выделять во всем главное и именно на этом главном сосредоточивать свое внимание. Но сейчас его вопрос заставил ее вздрогнуть, как от боли.
Он не спросил, что она чувствует, что с ней творилось, когда она обо всем узнала, ему неважно было, как она теперь пытается жить, хотя жить ей совсем не хочется, – он беспокоился лишь о том, что потерял любовницу, и уточнял, действительно ли это так.
Что ж, каков вопрос, таков ответ.
– Всё, – ответила Глаша.
С дерева слетел новый лист, скользнул по его лицу. Он махнул рукой, отгоняя лист, будто назойливую птицу. Лист упал на скамью и мертво замер.
– Прости, – сказал Лазарь.
– Прощаю. – Она пожала плечами. – Не стоило ради этого беспокоиться.
– О чем беспокоиться?
– Приезжать.
Она говорила односложно, кратко. Все-таки нелегко ей это давалось. После того, что он сделал, он должен был стать ей чужим, она была уверена. Но оказалось, что это не так – он по-прежнему был ей… Глаша не знала, как это назвать, и непонятно было, что с этим делать.
– Глаша, я не знаю, что тебе сказать.
– Ничего и не надо.
Он шагнул к ней. Глаша отшатнулась, покачнулась, взмахнув руками. Скамья толкнула ее под колени, и она упала на нее. Да, так это и получилось – как в романе. Татьяна бежала через парк к этой самой скамье, и в голове у нее билось: «Здесь он, здесь…» – а потом она упала на нее, задыхаясь, и Онегин сказал ей: «Учитесь властвовать собою».
От того, что все это пришло ей в голову, Глаше стало стыдно и смешно.
– Ты почему смеешься? – спросил Лазарь.
Она была уверена, что у нее даже губы не дрогнули. Но его обмануть было невозможно.
– Потому что слишком книжно мы здесь выглядим, – ответила она. – Объяснение Онегина с Татьяной.
– Я тоже подумал.
– Зачем ты приехал? – глядя на землю, устланную листьями, проговорила Глаша. – Чтобы вежливым передо мной выглядеть? Или перед самим собой? Как-то это… мелко. Не по-твоему.
– Мне надо было тебя увидеть.
– А мне – нет.
– Если ты скажешь, чтобы я ушел…
– Что значит – если? – перебила она. – Ты думаешь, все пойдет по-прежнему?
– По-прежнему всяко не пойдет. Но я тебя люблю, и ничего с этим не поделаешь.
Она подняла на него взгляд. Он стоял перед нею, склонив голову, и ей показалось, что даже теперь, склоненная, голова его вровень с вершиной дуба. Это было не так, конечно. Просто ракурс такой. Обман зрения, можно сказать.
Он вдруг присел перед скамьей и, ниже прежнего склонив, положил голову Глаше на колени. Когда она видела его склоненную голову, то теряла всякий разум – таким сильным, бесконечно любовным было чувство, которое он вкладывал в это свое движение. Безотчетно вкладывал, конечно; вряд ли ему и в голову приходило как-то оценивать свои движения, когда он был с нею.
Впрочем, теперь она не могла с уверенностью полагать, будто знает, что и когда приходит ему в голову.
Все это кратко мелькнуло в ее сознании – и тут же улетучилось, растворилось в сентябрьском воздухе. Она положила руку на его голову. Провела ладонью от макушки к затылку, коснулась плеча. Он замер, уткнувшись лицом ей в колени. Ей показалось, он перестал дышать.
На дороге появилась экскурсионная группа. Глаша знала, что онегинская скамья видна издалека и что группа направляется именно сюда.
– Пойдем, – торопливо проговорила она.
Лазарь поднялся, взял ее за руку. Она вскочила со скамьи, и они быстро пошли по дорожке, ведущей к баньке, и дальше вниз по лестнице к купальне. Только там, у воды, наконец остановились.
– Пожалуйста, уезжай, – попросила Глаша. – Что же делать, раз так?
– Где ты живешь? – спросил он.
– В Петровском. Комнату снимаю.
– Пойдем к тебе.
Лазарь обнял ее. Глаша почувствовала, что его бьет дрожь, и поняла, что если они не уйдут отсюда немедленно, то все произойдет прямо здесь и соображения о том, что это мемориальный парк, по которому с интервалом в пятнадцать минут проходят экскурсии, его не остановят.
До автостоянки они почти добежали, а там уже сели в машину. Глаша никогда не видела Лазаря за рулем. Это действие, довольно обыкновенное – как он ведет машину, – оказалось для нее завораживающим. Впрочем, для нее таким было все, что он делал, и это тоже не изменилось, к сожалению.
Но в ту минуту, когда они взбежали на крыльцо и оказались наконец в ее комнате, – в эту минуту она не сожалела уже ни о чем. В ней не осталось таких маленьких, таких посторонних чувств, как сожаление.
И обрывистые слова, слетающие с его губ, и вся сила его любви, бесконечная и бесконечно же ей покорная, – с этим правда ничего было не поделать. Ни ему, ни ей.
– Послушай меня, Глаша, – сказал он, когда взрыв этот закончился и они уже просто лежали на кровати поверх сбившегося покрывала. Она хотела отодвинуться от Лазаря, хотя бы голову убрать с его груди, но он не дал – положил ладонь на ее голову и повторил: – Послушай, пожалуйста.
– Я слушаю, – ответила она.
Он говорил как-то странно, ей показалось даже, что сурово, но тут же она поняла: не сурово, а горестно. От его пальцев, от ладони шли сверху сильные токи прямо ей в висок, его сердце билось гулко, толкало ее в другой висок, и она не знала, к чему прислушиваться – к словам его, к сердцу, к ладони?
– Я перед тобой виноват страшно, и чтобы ты меня простила, это я от растерянности сказал. Последней бы я сволочью был, если бы прощения от тебя добивался. Но дай мне объяснить…
– Не надо ничего объяснять, – покачала головой Глаша; ее щека при этом поневоле потерлась о его грудь. – Зачем?
– Не буду. Больше не буду. Но сейчас объясню все же, а ты уж сама решай, как нам жить.
– Нам? – помолчав, спросила она.
– Выходит, так – нам. Если бы по-другому могло быть, то давно бы по-другому и было. Или в Крым бы я за тобой не приехал, или потом тебя забыл, и ты бы меня забыла. Но раз не получается, то и нечего себя обманывать. Порознь мы не можем. Но и к тебе я уйти не могу.
– Это я и так поняла. Если бы мог, то давно ушел бы, – усмехнулась она. – Такая ведь твоя логика?
– Логика здесь ни при чем. Здесь только Филька при чем. Делать вид, что его нет, у меня не выйдет. Деньгами от него отделываться – тем более. Даже в приходящие папы, как мой отец, я не гожусь, вот ведь что. Пытался – не получается. Ни у Фильки, ни у меня.
Он говорил о своем сыне так, словно тот был совсем взрослый и у него могло получаться или не получаться выстраивать отношения с отцом тем или иным способом.
