Во всем этом ничего страшного, конечно, не было. Ну подумаешь, жарко, пыльно, рюкзаки будто камнями набиты, но ведь Крым же, и впереди что-то новое, интересное!
Крым был для Глаши вместилищем особенных тайн. Он был переполнен историей, весь из нее состоял, античность соединялась в нем со всеми войнами, которые за него велись, и со всеми стихами, написанными на его горячих берегах.
Она шла по пыльной дороге и то думала о Херсонесе – призрачно-прекрасном мертвом городе, который стоит где-то здесь над морским обрывом, – то вспоминала простые, но отмеченные таинственной силой слова Чехова: «Огни Ялты поразили меня больше всего»…
Но лишь тонкий и пронзительный запах сухих трав каким-то непонятным образом свидетельствовал о том, что все это было именно здесь. В остальном же все, что происходило с нею, происходило как-то обыденно и, хотя Глаша боялась даже потихоньку произносить это слово, – довольно бессмысленно.
Дело было не в бытовых трудностях. Отсутствие смысла было связано с чем-то другим. Но с чем? Глаша не понимала.
Это ощущение только усилилось, когда после долгих, до самой ночи переходов и переговоров наконец устроились в общежитие для сезонников, которое представляло собою щелястый сарай, стоящий на отшибе, и особенно на следующее утро, когда совхозный грузовик привез их на виноградники.
Кривые, мелкие, какие-то разрозненные кустики тянулись, казалось, до самого горизонта. И вправо они раскинулись, сколько взгляда хватало, и влево. К этим некрасивым растениям совсем не подходило чудесное название «виноградная лоза». И виноград на них рос мелкий – может, просто потому, что еще не созрел? Как бы там ни было, таким виноградом не только наесться было нельзя, несмотря на Мишины уверения, но невозможно было его даже попробовать.
– А как же его собирать? – удивленно спросила Наташа Семиреченская, Глашина соседка по общежитской комнате в Москве. – Он же еще не вырос!
– Кто тебе сказал, что его собирать надо? – как ни в чем не бывало пожал плечами Миша. – Сейчас катаровку делают, а собирать только недели через две начнут, да и то не эти сорта, а ранние. Не волнуйся, домой увезешь сколько захочешь.
Выяснилось, что каждое лето Миша устраивается в совхозную контору, где его бабушка работает бухгалтером, потому и знает все тонкости выращивания винограда и работы сезонников.
В катаровке ничего хитрого не было: надо было просто отрезать у корней виноградных лоз лишние отростки. Бригадир Тамара Ивановна, очень спокойная и молчаливая женщина, показала, как это делается, выдала каждому по секатору для работы и развела всех по назначенным им делянкам.
Эти делянки оказались так обширны, что казалось, будто каждый остался на винограднике в одиночестве. Во всяком случае, Глаше именно так и показалось: она не видела вокруг ни единой живой души.
Она двинулась вдоль первого ряда. Работа была, конечно, нехитрая, но, как выяснилось уже через пятнадцать минут, совсем не легкая, потому что отрезать корешки надо было либо согнувшись, либо на корточках, либо вообще ползком, и именно в таком положении приходилось передвигаться от куста к кусту, по шажку в минуту и по километру в день.
«Стыдно, если не выдержу, – стиснув зубы, говорила себе Глаша; пот заливал ей глаза. – Что я, неженка? И тут ведь… не шахта… воздух… свежий».
К полудню уговорить себя считать воздух именно свежим, а не раскаленным, каким он и являлся, было уже невозможно. К счастью, в конце виноградного ряда появилась Тамара Ивановна и объявила, что рабочий день окончен. Что Глаша не успела сделать и половины нормы, бригадиршу нисколько не огорчило.
– Ничего, милая, научишься, – сказала она.
Тамара Ивановна была немногословна и доброжелательна, но радости от этого не было никакой.
«Зачем я сюда приехала?» – с недоумением подумала Глаша.
Она так устала, что ей даже есть не хотелось. Глаша вообще была малоежка, да к тому же еда в совхозной столовой оказалась как раз такая, какую она терпеть не могла, несмотря даже на год питания в студенческой столовой: щи, пахнущие тряпкой, гуляш из жилистого мяса, серые макароны, бесцветный кисель.
В автобусе, раздолбанном «лазике», выяснилось, что сезонников только отвозят на пляж в поселок Орджоникидзе, а добираться обратно в Насыпное им предоставляется самостоятельно. Но искупаться хотелось так сильно, что на такую подробность никто не обратил внимания.
И напрасно.
На пляже пробыли до самого вечера. Уходить совсем не хотелось, особенно после того как пляжники разошлись по домам, и берег наконец опустел, и стало даже почти незаметно, как замусорен этот дикий пляж. Спохватились только когда наступила темнота – она сгустилась мгновенно, словно упала с неба. Глаша никогда не видела, чтобы вечер наступал вот так, буквально в пять минут. Она бывала у моря только в детстве, в Анапе, и там, кажется, темнело по-другому. Или просто она забыла?
Во всяком случае, пора было домой. Тем более что когда Глаша последний раз купалась в теплой, как свежее молоко, воде, то кожу уже покалывало – наверное, сгорела. А как убережешься, если на пляже даже спрятаться негде? Ни навеса, ни хоть какой-нибудь стенки, которая давала бы тень.
Когда вместе с еще двумя девчонками шли к автобусной остановке, плечи у Глаши ныли, щеки пылали и даже кости ломило, как от температуры.
На остановке не было ни души. Будет сегодня автобус до Насыпного или нет, выяснить было невозможно.
– Написано, через десять минут, – сказала Наташка, с трудом прочитав расписание на облезлом «флажке» у обочины. – А может, вранье. Людей-то никого.
Конечно, вполне могло быть, что расписание висит здесь уже лет десять и не имеет никакого отношения к действительности. Но что толку гадать понапрасну? Девчонки уселись на щербатую лавочку под навесом.
Все-таки, наверное, автобус должен был прийти: к остановке подошел еще один пассажир.
– Подвинься, – буркнул он, подойдя к лавочке с того края, на котором сидела Глаша.
Он был высокий, худой, прыщавый; с виду лет на десять старше ее.
Глаша уже собиралась сдвинуться чуть в сторону – хотя все равно не очень-то было понятно, куда он собирается сесть, ведь лавочка рассчитана на троих, – когда этот мрачный тип плюхнулся чуть ли не ей на колени, а чтобы было попросторнее, изо всех сил ткнул ее локтем в бок.
– Вы что? – сердито воскликнула Глаша. – Здесь же места нет!
– Ну так вставай, раз места нет! – рявкнул он; злоба выросла в нем мгновенно. – Че расселась, корова?
Он двинул Глашу еще дальше – так, что сидящая на другом краю лавочки Наташа от неожиданности свалилась на асфальт.
– Вы… вы… Просто хам!
Глаша вскочила. Она в самом деле не находила слов. Нет, неправильно ей показалось, будто злоба выросла в нем неожиданно. Хамство было для него так обыденно, что даже не могло считаться злобой.
