– Что-что? – огрызается он, и глаза его темнеют. – Ты не можешь говорить мне, что я чувствую, а что нет.
Я еще никогда не слышала у него такого оскорбленного тона, но это только злит меня еще больше.
– Да, ты тоже не можешь говорить мне, что я чувствую, а что нет.
Теперь он смотрит на меня так, будто у меня не все в порядке с головой. И думаю, так оно и есть.
– Я никогда не пытался говорить тебе, что ты чувствуешь, а чего нет. – Он произносит это резко. – Ночью ты сказала мне, что у тебя это только из-за уз сопряжения, а я ответил, что меня это устраивает.
– У меня? Значит, по-твоему, узы сопряжения действуют только на меня?
Секунду мне кажется, что он сейчас взорвется, но Хадсон делает глубокий вдох и неровный медленный выдох. Затем еще вдох и выдох, и еще, пока наконец не смотрит на меня опять и не спрашивает:
– Не могли бы мы просто поговорить, не обвиняя друг друга?
Должна признаться, что я ценю то, как он это сказал – тем более что сегодня утром обвинениями бросаюсь только я. А значит, теперь моя очередь сделать несколько глубоких вдохов.
– Ты сказал, что любишь меня, и это выбило меня из колеи. Очень.
– Прости, – говорит он, и у него опускаются плечи. – Я не хотел этого говорить. И не сказал бы, если бы что-то соображал.
– Значит, это неправда? – спрашиваю я, и у меня обрывается сердце, хотя это не имеет совершенно никакого смысла. – Ты не любишь меня.
Он качает головой, его челюсть и горло напрягаются, и смотрит он куда угодно, только не на меня.
– Что ты хочешь, чтобы я сказал, Грейс?
– Я хочу, чтобы ты сказал мне правду. Разве я много прошу?
– Я люблю тебя, – говорит он без рисовки, без фанфар. Только три простых слова, которые меняют все, хотим мы того или нет.
Я качаю головой и бросаюсь в угол кровати.
– Ты так не думаешь.
– Ты не можешь мне говорить, что я думаю, – отвечает он, – как не можешь говорить мне, что я чувствую, а чего нет. Я люблю тебя, Грейс Фостер. Я люблю тебя уже много месяцев и буду любить тебя всегда. И ты ничего не сможешь с этим поделать.
Он подтягивает меня к себе и усаживает на колени.
– Но я не пытаюсь использовать чувства как оружие. Планировал ли я сказать тебе о них? Нет, не планировал. Жалею ли я, что теперь ты знаешь? – Он качает головой. – Нет. Ожидаю ли я, что ты скажешь, что тоже любишь меня?
– Хадсон… – Меня охватывает паника.
– Нет, – продолжает он, – не ожидаю. И не хочу давить на тебя, чтобы ты сказала то, чего ты не хочешь мне говорить.
К моим глазам подступают слезы, горло сжимается.
– Я не хочу причинять тебе боль.
– Это не твоя вина. – Он нежно гладит мою щеку. – Ты в ответе за свои чувства, а я в ответе за свои. Вот как все устроено.
Эти его слова причиняют мне особенно острую боль. Потому что у меня есть чувства к Хадсону, хочу я того или нет. И это сильные чувства, глубокие чувства, которые так пугают меня, что я едва могу дышать. Едва могу думать.
Я любила моих родителей, и они умерли.
Я любила Джексона, и его отняли у меня.
Если я полюблю Хадсона – если я позволю себе любить его, – то что случится со мной, когда я потеряю его? Что случится со мной, если этот новый мир, в котором я оказалась, не позволит мне быть с ним?
Я не могу этого сделать. Не могу пройти через это еще раз. Просто не могу.
Моя паника усиливается, мое горло сжимается так, что я не могу дышать. Я царапаю горло ногтями, но Хадсон хватает мои руки. И держит их, чтобы я не могла царапать себя.
– Ты справишься, Грейс, – спокойно говорит он, и это именно то, что мне надо сейчас услышать. – Давай сделаем вдох.
Я качаю головой. Я не могу.
– Можешь, – говорит он в ответ на мои возражения, которых я даже не произнесла вслух. – Давай, вдохни вместе со мной. Раз, два, три, четыре, пять. Задержи дыхание. Хорошо. А теперь выдохни. Раз, два, три…
Он вдыхает и выдыхает вместе со мной несколько раз, и, когда паническая атака проходит, когда я снова могу дышать и думать, я понимаю две вещи.
Во-первых, я питаю к Хадсону Веге более сильные и глубокие чувства, чем я когда-либо ожидала.
А во-вторых, я никогда, никогда не смогу ему этого сказать.
Глава 88. Та же звездная пыль
– Ты в порядке? – спрашивает он, когда мое дыхание наконец приходит в норму.
– Да, в порядке.
– Хорошо. – Он улыбается мне и снимает меня со своих колен. – Возможно, мне сейчас надо…
Я останавливаю его поцелуем. Не жгучим, не таким, как минувшей ночью, а нежным. Таким, который призван показать ему все то, что я чувствую, но не могу заставить себя выразить словами.
Он отстраняется.
– Ты не обязана этого делать.
– Я хочу это сделать, – говорю я ему, опять садясь к нему на колени. Обхватив коленями его бедра. Прижавшись к нему. – Хадсон, я не могу сказать тебе, что я чувствую.
– Все нормально, – говорит он. Но его руки упираются в мои бедра, и я понимаю, что сейчас он оттолкнет меня.
– Я не могу тебе сказать, – продолжаю я, – но могу показать.
И, нагнувшись, я снова припадаю губами к его губам.
Долгое время он не мешает мне, и его губы и язык отвечают мне.
А затем он отстраняется. Накрывает ладонью мою щеку, несколько раз нежно целует меня в лоб, нос, даже подбородок.
– Ты не обязана что-то доказывать мне, – шепчет он. – Ты не обязана что-то делать…
– Дело не в этом.
– А в чем?
Это так похоже на Хадсона – задавать трудные вопросы, быть предельно честным, лишь бы удостовериться, что я в порядке. Что я не делаю ничего такого, что могло бы причинить мне боль, ничего такого, чего я не хочу. Я благодарна ему за то, что он всегда заботится обо мне, несмотря ни на что. Но сейчас я хочу позаботиться о нем. О нас обоих.
– Я хочу этого, – говорю я ему, потому что мне легко говорить о том, что так нужно как ему, так и мне. – Я хочу тебя.
На этот раз, когда я целую его, он обеими руками «за».
Как и я сама, хотя я и не могу ему этого сказать. Хотя не могу пока сказать этого и себе самой.
На этот раз, когда его руки перемещаются на мои бедра, это происходит совсем не так – и именно так, – как я ожидала.
Его рот пылок и властен.
Его кожа тепла и благоуханна.
Его руки тверды, но нежны и касаются меня именно там, где я хочу.
