Сегодня последний день добровольно сдаться. Но пока он сам не сдался – они его и не видят. Увидят, когда ФСИН им скажет, что зэка выпустил. Когда? Сегодня? Завтра? Послезавтра? ФСИН медленный, он многие века живет, только переименовывается. А Илья – однодневка, у него время на ускоренной перемотке. Он успеет еще, может, из замшелых клешней вышмыгнуть.
А может его и напополам перекусят вместе с хребтом и кишками.
Достал из кармана белый пятак, загадал так: если орел, то надо капитулировать. Если решка – разворачиваться и уходить. Подбросил, поймал, переложил с правой ладони на тыльную сторону левой. Орел.
– Помочь? – докурив, спросил автоматчик.
– Паспорт потерял, – сказал Илья.
– А что с монеткой? – поинтересовался мент. – Что решается?
Илья помолчал, прогоняя слова. Постовой свой автомат поправил.
– Это другая тема. Думаю, предложение девушке делать или нет, – наконец промямлил Илья.
– Ну, может, и хорошо, что ты паспорт про-это-самое! – хмыкнул мент. – Вот судьба-то где знаки подает, а не орел там или решка.
Илья с облегчением улыбнулся.
– Ну если ты за справкой об утере, то это не к нам, а к участковому, – автоматчик сплюнул окурок и хлопнул дверью.
Илья развернулся и нарочно медленно, чтобы не сорваться в бег, пошел со двора на улицу, а уже по улице все быстрее и быстрее.
Так выпало.
* * *
Домой ворвался голодный, измерзшийся. Проверил ствол: на месте. Поставил щи греться. Вертел в руках Гулину визитку, читал адрес конторы, которая может выправить ему паспорт. Пятьдесят тысяч рублей и два дня.
Где взять их сегодня?
Вышел на лестничную клетку, позвонил тете Ире в дверь. Она открыла: джинсы, из футболочной прорези морщинистая шея, сигаретка в желтых зубах.
– Ты как, Илюш?
– Теть Ир, а можно у вас денег стрельнуть до пятницы?
– Мать забрал?
– Нет еще. Я был там… Посмотрел.
– Хоронить когда будешь?
– Я… Не знаю. На выходных, наверное. Тысяч пятьдесят надо.
– Ой, господь с тобой. Откуда у меня! Я же теперь на полставки только! А я говорила, одно обдиралово эти похороны.
– А сколько можете?
– Ну погоди… Вот… Рублей пятьсот есть у меня. Вот: тысяча. Это у тебя суп там пахнет? Сам варишь?
– Выкипает! Благодарю!
Взял тысячу. Как-нибудь вернет. Осталось сорок девять найти.
Щи и правда кипели, уходили паром под потолок. Было очень жалко их, Илья схватил кастрюлю с конфорки, ожег руки. Почему-то казалось: это мать злится на него, что он соврал соседке, будто ищет деньги на ее похороны.
– Я не говорил ей этого, ма! Она сама подумала.
И в наказание оставила ему немного меньше себя.
Пришлось теперь ждать, пока она остынет. Пока ждал, догадался позвонить Сереге – и чуть было с Петиного номера ему не набрал, в самый последний момент спохватился. Он-то, может, и сбежит в свою Колумбию, а Петины все звонки потом будут следователи эксгумировать. И Серегу привлекут зря.
Постучался к матери в спальню, воткнул ее телефон в стену, послушал гудки, набрал Сереге. Он ответил не сразу, Илья даже решил, что тот вообще не станет подходить.
– Да, Тамара Пална!
– Привет, Серег. Ты когда дома будешь? Не телефонный разговор.
По телефону отказать проще.
Договорились, что теперь Илья к нему зайдет. Сам позвал. Не обязан был, а позвал все-таки. Вспомнил, может, как курили у Батареи. Или котлован.
До вечера.
У матери в комнате какой-то спертый воздух был, удушливей, чем в остальной квартире. Может, от постели шел, может, от комода. Илья искать не стал, открыл просто форточку.
Пошел на кухню, в телефон сел: стал искать – правда ли, что можно, не погасив судимость, уезжать. Адвокаты на разных сайтах говорили разное, но сходились в одном – если административного надзора нет, закон не запрещает.
Вот было бы у Ильи УДО – тогда капут.
Но УДО же не дали. Почти одобрили уже, а потом он сорвался-таки, вылез из кармашка.
Съел ложку горячего. Мать не хотела стыть. Обварился воспоминанием.
Ты меня сама учила, помнишь, не врать.
Учила не терпеть, когда бьют, а давать сдачи, даже если еще сильней схлопочешь потом.
Не прятаться от жлобов, которые меня в четвертом классе в сортирах стерегли и за школой стрелки назначали.
Ты мне говорила, что от других справедливости не дождешься, надо себе ее требовать.
Говорила, что врать унизительно.
Что стучать на других – позор. Ты меня выгораживала перед сукой-завучем, когда я не сдал тех, кто в спортзале стекла выбил.
Ты меня сама записала на дурацкое карате, хотя я и не просил. Не пригодилось, не спасло. Маваши-гири, больше ничего не осталось.
А когда Олег из первого дома подбил меня бродячему коту шприцом одеколон впрыснуть, и кот, расцарапав мне в кровищу все руки, издыхал потом в мучениях и вопил на весь двор – ты мне сначала залечила царапины, потом дозналась до правды, а потом порола меня ремнем, жмурясь. Я выкручивался и видел, что ты жмуришься, потому что тебе самой страшно было. Но пару раз ты попала – и было больно. Тогда. Говорила мне, что расплата всегда будет, не надо думать, что удастся увильнуть. Я запомнил урок, видишь?
Это потому что ты учительницей была, или ты, может, хотела быть мне и отцом тоже? Додавать, доделывать за него то, что он не сделал и не дал. Хотела, чтобы я нормальным мужиком вырос.
А что я знал о жизни? Я решил, что так и надо. Поверил тебе. Пока человек маленький, он пластилиновый, из него лепи себе, что в голову взбредет.
А чего ты захотела от меня, когда меня забрали? Когда судья сказала, семь лет? Откуда взялось это в твоих телефонных звонках: «Не пытайся только, ради бога, героя играть, доказывать правоту»? Откуда: «Сломают»? Или «совсем убьют»? «Можно незаметным сделаться, и система про тебя забудет… Переждать… Перетерпеть… У тебя защитный слой».
Какой у меня – защитный слой? Нету у меня никакого защитного слоя.
Эти все правила, которым ты меня учила, они только для детства хороши, да? Почему о них на тюрьме вдруг стало надо забыть? Взрослая жизнь глубже детства, да, но тюрьма это самое дно. Там все из правил тоже сплетено, на тюрьме – бессмысленных, садистских, но тоже правил. С опущенным за стол сел, руку ему подал, взял что-нибудь у него – сам опущенным стал. Что это за правило? А никто не спорит, не смеет. Что с пола вещи подбирать нельзя? Кружку на пол поставить нельзя. Сморозил кому-то в запале, что убьешь – придется убивать, потому что за слово полагается ответ. На зоне нельзя сказать «я случайно», «я не нарочно». Это – правило?
