Она нашла его глазами быстро и посмотрела на него коротко, словно украдкой. Он смотрел на сцену точно с таким же выражением лица, какое было у скрипача, смотревшего со сцены. Это было их общее выражение растерянности, неловкости и недоумения. Соне стало смешно: скрипач и Герман были похожи на детей, которые хотят поскорее смыться из взрослой компании, куда их по ошибке записали, но не знают, как это свое намерение осуществить.
Герман вздохнул и обвел зал унылым взглядом.
«А нет ли здесь где-нибудь окошка? – говорил этот взгляд. – Вот бы я ка-ак выпрыгнул!»
Это простое желание было у него во взгляде единственным, заполняло его до краев. И когда этот взгляд остановился на Соне, то в нем еще несколько секунд царило одно лишь недоумение.
А потом недоумение исчезло. Его как будто молнией выжгло, и эта же молния мгновенно озарила темную глубину Германовых глаз, всю до донышка.
Он стоял у колонны, белый, как ее мраморная поверхность, и рука, лежащая на этой поверхности, сливалась с нею, и в глазах полыхали молнии.
Это длилось секунду, две, три... Сколько могут длиться молнии? И длятся ли они вообще? Потом он оттолкнулся от колонны и шагнул к Соне. И пошел к ней так быстро, так как-то... сильно, что чуть не сбил с ног нескольких людей, оказавшихся у него на пути.
А она ни шагу не могла сделать.
«Вот что значит – ноги к полу приросли», – панически мелькнуло у нее в голове.
До сих пор Соня думала, что это просто фигура речи. А теперь ноги у нее сделались такими тяжелыми, будто в самом деле вросли в пол, как колонны.
Но никуда ей идти не понадобилось. Герман остановился прямо перед нею и обнял ее. Это получилось так сразу и так неожиданно, что Соня почувствовала, как ее начинает бить дрожь. Зубы у нее дробно застучали, губы запрыгали...
– Ты что? – спросил Герман. – Ты испугалась?
– Н-нет-т... – вцепившись в его бока так, что онемели пальцы, продрожала она.
– Тогда пойдем?
Он произнес это с чуть-чуть вопросительной интонацией, но при этом не стал ожидать Сониного ответа – выпустил ее из своих объятий, расцепил ее пальцы на своих боках и, взяв за руку, почти поволок к выходу из зала.
«Куда он? – подумала Соня. – Куда он так бежит? На улицу, что ли?»
Предположить, что Герман в одном свитере бежит на улицу, где гудит и сбивает с ног пурга, да еще тащит туда Соню в маленьком черном платье и в туфлях на шпильках, – предположить это было трудно.
Но вообще-то... Если бы он вытащил ее хоть и на улицу, Соня не стала бы сопротивляться.
Они выскочили из зала и побежали по длинному, с множеством поворотов коридору.
– Куда ты? – наконец спросила она.
– С тобой, – ответил Герман.
Соня засмеялась. Это был нелепый, но честный ответ. Он не строил планов, а просто уходил оттуда, где не мог остаться с ней вдвоем.
Непонятно только было, смогут ли они остаться вдвоем в этом коридоре. Пока здесь было тихо – стук Сониных каблуков казался громким гулом. Но – и что?..
Герман толкнул какую-то дверь, шагнул за нее, Соня шагнула за ним, и они оказались в полной темноте. От неожиданности Соня тихонько вскрикнула и сразу замолчала: ей совсем не хотелось привлекать чье бы то ни было внимание. Не для этого они сюда бежали.
Глаза привыкли к темноте быстро, и Соня поняла, что они попали еще в один зал, на этот раз, похоже, танцевальный. Одна его стена представляла собой огромное, от пола до потолка, зеркало, вдоль другой были закреплены перила для балетных упражнений. Все это она успела разглядеть лишь мельком: Герман взял ее за плечи, развернул к себе и стал целовать.
Она тихо ахнула от первого его поцелуя, задохнулась от второго, перестала дышать в третьем... Поцелуи длились и длились, и все они были разные.
Соня и Герман то спешили будто бы, то, наоборот, замирали в соединении губ, то отрывались друг от друга, словно ожидая: что будет дальше? И дальше – целовались снова.
Зеркальная стена загадочно мерцала, и так же мерцала на ней их общая тень. Соня не сразу заметила, что колебанье этой тени становится резче, стремительнее, что она уже вздрагивает, уже мечется над полом, опускается все ниже... Ноги у Сони подогнулись, и она почти упала на пол рядом с Германом, который уже лежал на спине. Не рядом даже упала, а на него, прямо в его протянутые вверх руки.
– Соня... – услышала она в темноте. – Соня Гамаюнова...
И не увидела, а услышала, почувствовала улыбку, которая мелькнула у него на губах, когда он произносил ее имя. Оно было для него – как признание в любви, как сама любовь; это она почувствовала тоже.
И все, что происходило между ними потом, было сплошной любовью.
Соня легко и коротко – казалось, поспешно – гладила Германа ладонями по вискам, по губам. Но это только казалось, что она спешит, на самом же деле они сливались друг с другом каждым прикосновением, и каждое прикосновение делало их неразделимыми. Все исчезло, все ушло – как они смотрели друг другу в глаза посреди людного зала, и как бежали по безлюдному коридору, и как стояли, обнявшись и замерев, в гулкой пустоте перед зеркальной стеною... Теперь все это казалось чем-то предварительным, не то что неважным, а вот именно предварительным, предваряющим их полное соединение.
Полное и навсегда.
Маленькое черное платье полетело на пол – Соня сама его сбросила, когда почувствовала, что Герман этого хочет. Он как-то вздрогнул под нею, волна прошла по его бедрам, сжатым Сониными коленями, и она сбросила платье, и ее тело, освободившись от всего внешнего, ответило его волне своей, еще более долгой и страстной волною.
И так, покачиваясь на этих двойных волнах, они любили друг друга душами и телами – одной общей душой и одним общим телом.
Соня упала головой Герману на плечо. Его плечо вздрагивало, скручивалось завершающей судорогой, и она вздрагивала на этом плече тоже.
– Холодно тебе?
Они уже лежали рядом, на полу навзничь.
– Нет, – глядя в потолок – взглянуть на Германа она боялась, – ответила Соня.
Пол в самом деле был теплый. Он был сделан из какого-то хорошего дерева, и оно не пропускало холод, который, конечно, не мог не идти снизу, из ледяной земли, на которой они, если не принимать во внимание частности, сейчас и лежали, отзвуками тел снова и снова проживая свою любовь.
– Ты не обиделась, что я тебя увел?
– А ты как думаешь?
– Думаю, не обиделась.
– Тогда зачем спрашиваешь?
– Извини.
От этого слова повеяло холодком. Соня резко села, посмотрела Герману в глаза. Она не хотела, чтобы все это начиналось снова!
– Ну за что ты извиняешься? – сердито сказала она. – Можешь ты мне объяснить? Что ты в себе находишь такого, чтобы... Чтобы это нам мешало?
