Все это, как сообщил Тимофей, построил губернатор, про которого Соня знала лишь то, что он является самым богатым олигархом страны. Должность начальника Чукотки, которую он неизвестно зачем занимал, казалась ей, как и всем, кто никогда на Чукотке не бывал, какой-то его анекдотической причудой.
Но, проведя в Анадыре всего лишь сутки, Соня поняла, что здесь отношение к олигарху-губернатору совсем другое.
– Что вы! – воскликнула девушка на рецепции. – Если б вы видели, что у нас восемь лет назад творилось, пока он не пришел! Я, помню, в Анадырь тогда из Ярославля приехала. Глянула в окошко, а на улице ни одного фонаря. Ни единого! Вообще уличного освещения не было, а тьма ведь кромешная полгода стоит. Вам там в Москве не понять. А когда котельные каждую зиму из строя выходят? На градуснике минус пятьдесят, а ты иди на улицу, костер разжигай, если сможешь... Он же все нам здесь наладил, буквально все. Целую команду привез, они так взялись, что только перья полетели. И тепло, и свет, и завоз вовремя, у нас ведь железных дорог нету, если навигацию прохлопают, вся Чукотка без продуктов будет сидеть. А теперь больница новая, школы такие, что и в Москве, наверно, таких нету, и музей краеведческий, как в Лондоне, оборудован, и детей всех до единого каждое лето бесплатно на отдых вывозят... В общем, дай ему Бог здоровья, – заключила девушка. – Скажете, он у народа нефть украл? – запальчиво добавила она, хотя Соня ничего подобного говорить не собиралась: она растерялась от такого напора. – А кто не украл чего-нибудь? Разве что мы с вами, да и то потому, что нам нечего было. Ну так все украли и ничегошечки при том не сделали, а наш-то какую жизнь наладил, хотя бы для одной отдельно взятой Чукотки!
Сейчас вся Чукотка была обеспокоена тем, что губернатор оставил свою должность. Давно, мол, хотел, да его не отпускали, а теперь вот... Все, с кем Соне приходилось разговаривать хотя бы несколько минут, начинали разговор с одного: что с нами теперь будет? Вскоре она поймала себя на том, что и сама уже думает об этом с тревогой. Здешняя жизнь брала в свой круг так быстро и так сильно, что жизнь за пределами этого круга начинала казаться призрачной.
«Остаться бы здесь навсегда, – подумала Соня. – Обо всем забыть, ни о чем не тосковать... Думать только про навигацию и быть счастливой».
В Москве у нее никогда не было таких простых желаний. Тем и хороша была Чукотка, что здесь такие желания не казались малодушными.
Куда привез ее Тимофей, Соня не поняла. Удивительно, как он сам понимал, куда едет: при взгляде в лобовое стекло ей казалось, что они просто вгрызаются в метель, а уж куда их при этом вынесет, неизвестно.
Джип остановился возле дома, окна которого казались размытыми светлыми пятнами. Зажмурившись, чтобы глаза не посекло снегом, задыхаясь от ветра, Соня пробрела три шага от машины до крыльца и с помощью Тимофея ввинтилась во входную дверь. Каждое, даже самое пустяковое действие требовало здесь таких усилий, что расслабиться, делая что-нибудь машинально, нельзя было ни на минуту.
Снег все-таки успел исхлестать Сонины щеки. Когда она входила в ярко освещенный зал, казавшийся особенно просторным из-за белых мраморных колонн, то чувствовала, что скулы у нее горят алым румянцем. Удивительно, что она совсем не страдала от холода. А ведь чукотский климат уж очень сильно отличался от крымского. Но, видно, сказались гены сибирских предков: снег и мороз не пугали ее, а лишь веселили душу. Насколько это было для нее сейчас возможно.
Лавровы картины были развешаны по стенам. Но не похоже было, что люди собрались в этом зале исключительно ради них. Они беседовали, пили шампанское, которое разносили официанты в безупречных фраках, и всячески демонстрировали, что находятся в особенной, лично для них устроенной, а для посторонних закрытой действительности. Картины лишь создавали ощущение праздничной респектабельности; Соня сразу поняла, что в этом их единственное здесь назначение. И поняла, почему Лавр так беспокоился из-за своей выставки: даже она узнала среди гостей несколько человек из телевизора – политиков, артистов, одного ученого, фамилии которого не вспомнила, но лицо которого показалось ей таким же знакомым, как лицо Эйнштейна. Понятно было, что картины, выставленные во время такой тусовки, мгновенно повышаются в статусе и в цене.
Соня присматривалась к лицам гостей, время от времени обращавших внимание не только друг на друга, но и на картины, и читала по этим лицам, как по открытым книгам. Удивительно! Она и сама не понимала, что позволяет ей так легко по ним читать, но знала, что угадывает мысли и намерения каждого из находящихся здесь людей безошибочно.
«Зрение на резкость навелось», – снова, как тогда, ночью в аэропорту, подумала она.
И увидела Германа.
Он стоял у белой мраморной колонны рядом с высоким нескладным мужчиной и что-то ему говорил. Он не разговаривал с ним, а вот именно говорил ему что-то ровно и безучастно, разговор же у этого мужчины, по прозрачно-гладкому виду – иностранца, шел совсем с другим собеседником.
«Он переводит, наверное, – подумала Соня. – Да, переводит».
Мысли эти летали у нее в голове отдельно от взгляда на Германа и отдельно от всего, что она чувствовала при этом взгляде. Словно горный разреженный воздух вдруг наполнил ее изнутри, в нем и носились неприкаянные, обрывочные мысли. И дышать этим воздухом было трудно.
Она смотрела на Германа, а он ее не видел. Наверняка у него и мысли не было, что он может ее здесь увидеть. Мысли не было, а сердце, тоже наверняка, молчало.
– Ну, София, с наступающим, – сказал Тимофей. – Не скучай, развлекайся.
– А?.. – Соня вздрогнула только от колебания воздуха возле своего уха; что ей сказали, она не поняла. – Да-да...
«Стих людей дремучий бор, вымер город заселенный. Слышу лишь свисточный спор поездов до Барселоны», – вспомнила она.
Что делать, Соня не знала. Она заставляла себя не смотреть на Германа – каждый взгляд на него болезненно отдавался в сердце.
И от этого мучительного старания все, что происходило вокруг, она слышала как сквозь вату.
На небольшом возвышении, находившемся на краю зала, начался концерт.
Долго пела модная певичка, имя которой Соня забыла, помнила только, что у певички нет фамилии, одно имя, к тому же почему-то мужское, хотя в ее профессионально созданном облике нет ничего мужественного, наоборот, со своими огромными голубыми глазами и губками бантиком певичка выглядит так беспомощно и наивно, что в это нельзя верить – этого просто не может быть в той сфере, в которой ей сделали карьеру.
Потом на возвышение поднялись телевизионные комики из популярной передачи; их почему-то представили резидентами, как разведчиков. Когда они шутили, то все смеялись, хотя было видно, что никому не смешно, потому что шутят они слишком выученно.
Потом играл скрипач, которому, и это тоже сразу было видно, не по себе было в такой незамысловатой сценической компании.
Когда он начал играть, Соня решилась вновь взглянуть на Германа.
