На торцах некоторых домов были укреплены большие панно с фотографиями, тоже не случайными, а сделанными стильно и профессионально.
«Умкя», – прочитала Соня подпись под фотографией, на которой был снят белый медведь.
– Это по-чукотски, – сказал один из встретивших ее мужчин, по имени Тимофей. – «Умка» – белый медведь, значит.
– Я думала, его только в мультике так звали, – улыбнулась Соня.
На других панно были фотографии кита, полярного суслика, который назывался ласково и смешно – евражка, и круглоголовой нерпы – она в самом деле, как рассказывала Таня, смотрела с любопытством, даже на снимке.
Отель, о котором говорил Лавр, действительно производил ошеломляющее впечатление. Соня не очень-то разбиралась в отелях, но все-таки не предполагала, что где-то на краю света их строят так, словно в гости массово ожидаются миллионеры. Понять эту Чукотку было невозможно!
Во всяком случае, Лавра явно ожидали с почестями: номер, в который вместо него поселили Соню, показался ей даже слишком респектабельным. Непонятно было, кому может понадобиться такое количество шкафов, которое она здесь обнаружила. Год напролет в гостинице жить, что ли? Но и в этом случае шкафов как-то многовато.
Пока она разглядывала шкафы, светлые часы чукотского дня закончились. За окном стемнело, снова загудел утихший было ветер. И тоска снова взяла ее за сердце беспощадной рукою... Да Соня и не хотела от тоски никакой пощады.
Не было его, совсем не было! От того, что она приблизилась к Герману географически, ничего не изменилось. Он словно бы не давал ей внутреннего знака каких бы то ни было перемен. И в таком случае не все ли равно, сколько километров их разделяет?
Телефон пронзительно зазвонил на тумбочке у кровати; Соня вздрогнула.
Но звонил просто Тимофей.
– Ты же с дороги голодная, – сказал он. – Спустись в ресторан, пообедай. Платить не надо, они там знают, что к чему, ты только чеки подписывай.
Есть совсем не хотелось. Собственный сердечный мир снова стал сильнее, чем мир внешний, даже такой необычный, как здесь. И от такого перевеса сердца над разумом жизнь опять показалась Соне неподъемной.
Но в таком состоянии как раз и было проще действовать по чьему-нибудь постороннему плану. Соня переоделась из джинсов и свитера в единственное захваченное с собою платье и спустилась на первый этаж.
В холле у входа в ресторан уже стояла украшенная елка. Чукчанка в гостиничной униформе обрызгивала ее золотым спреем.
«Новый год, – вспомнила Соня. – Послезавтра Новый год. То есть здесь, получается, не послезавтра, а завтра уже».
Чукотское время на восемь часов обгоняло московское. И странно было жить не в настоящем, а в будущем времени. Какое-то вечное завтра, от которого сдвигается сознание.
В ресторанном зале стоял полумрак, подмигивали лампочки в новогодних гирляндах, которыми он был украшен. Соня никогда не обедала одна в дорогих ресторанах. И ощущение общей нереальности происходящего усиливалось от этого в ее сознании.
Выбирать еду она не стала – попросила принести что-нибудь чукотское. Это оказалась оленина с брусникой.
Тьма и ветер за окном отделяли Соню от всего мира. Не представлялось возможным выйти из теплого покоя, в котором она оказалась. И зачем выходить, куда? Однообразный гул метели убеждал, что никуда выходить не надо. Может, для того и едут люди на Чукотку? Чтобы понять: вот это место, на которое ты попал, и есть твое единственное место в жизни. Дальше ехать некуда – край света.
И на краю света Соня была одна. Возразить против этой непреложности ей было нечего.
Глава 12
– Ты, София, не переживай. – Тимофей разве что по плечу ее не хлопнул. Он не то чтобы был фамильярен, просто с людьми сходился быстро. – Ну, встретишь Новый год на Чукотке. Да тебе вся твоя Москва еще завидовать будет! Или парень ждет? Тогда чего ж он тебя одну на край света отпустил перед самым праздником?
– Никто меня не ждет, – пожала плечами Соня.
«Праздник, будни – какая разница?» – подумала она при этом.
– Ну и сиди, не рыпайся, – заключил Тимофей. – Тем более, рыпайся, не рыпайся, значения не имеет. Все равно метель.
Все, с кем Соня общалась в гостинице – девушки на рецепции, официанты в ресторане, – говорили, что просвет в метели образуется в любую минуту, и тогда вертолеты через лиман, может, и полетят. А может, и не образуется, и не полетят – этого никто не знает.
В общем, для того чтобы добраться до самолета, требовалось совершать немало активных действий: караулить вертолет, опять ночевать для этого в зале ожидания, только теперь уже не в большом аэропорту, а в маленьком, для вертолетов... В том, чтобы все эти действия совершать, Соня не видела ни малейшего смысла.
И она осталась встречать Новый год в Анадыре. Утром тридцать первого декабря, спустившись в ресторан завтракать, Соня обнаружила на рецепции конверт – ее приглашали на открытие выставки Лавровых картин. В ту же минуту позвонил Тимофей и сообщил, что открытие плавно перейдет в новогоднее празднование, что будет ужин, потом фейерверк, и чтобы она не переживала: праздник ей запомнится.
Соня невесело улыбнулась. Ее безразличие ко всему только усилилось, и вряд ли в этом безразличии ей могло запомниться что бы то ни было вообще, и уж точно, что не новогодний праздник.
Но обижать людей, которые были настроены к ней так доброжелательно, притом без особенных на то причин – она ведь была всего лишь курьером, доставившим по назначению порученный ей груз, – обижать этих людей было совершенно не за что. И к вечеру, одевшись все в то же единственное платье, которое при наличии некоторой фантазии могло сойти за маленькое черное, Соня вышла из своего номера.
Тимофей сказал, что заедет за ней в девять и чтобы она к этому времени была внизу, в гостиничном вестибюле. Мог бы и не предупреждать, при всем желании Соня не оказалась бы где-либо в другом месте: метель не утихала ни на минуту, за окном клубилась сплошная снежная мгла, а когда она выглянула за гостиничную дверь, с трудом ее приоткрыв, то ее отбросило назад таким ударом ветра, что Соне показалось: если она выйдет на улицу, ее сразу расплющит о стену.
Тимофей приехал за ней на огромном американском джипе; машины здесь, в Анадыре, вообще были как на подбор, одна другой мощнее. Да, наверное, и невозможно было бы преодолевать такую пургу на какой-нибудь развалюхе.
– Завтра, если утихнет, я тебе город покажу, – пообещал он. – Вон там у нас, видишь, собор. Деревянный, без единого гвоздя. Прямо над лиманом стоит, а перед ним Николай Угодник, огромная статуя, таких нигде в мире больше нет. Стоит, красавец, моряков встречает. Губернатор поставил – и Угодника, и собор.
«Видишь» – это было сильно сказано, ничего Соня в темноте и метели не видела. Ни собора с Николаем Угодником, ни больницы, которую не отличишь от английской, и оборудование все оттуда, ни колледжа, который внутри что твой Оксфорд...
