У нее была хорошая зрительная память, и она запомнила дом возле Пречистенки, в Зачатьевском переулке, возле которого он остановил машину. Тогда, два месяца назад... Но как его искать в этом доме, было непонятно.
И вот она стояла на тротуаре перед подъездом и смотрела вверх, как будто надеялась разглядеть среди светящихся окон то единственное окно, которое было ей нужно.
Когда Соня узнала, что он уезжает, то осязаемо, физически даже, почувствовала, как обрывается нить, за которую она держалась все это время. Да, она не видела его, не слышала его голос, но ощущение, что он находится рядом, оставалось очень сильным.
Только теперь Соня поняла, что это ощущение давала ей Москва.
Все, что охватывалось ее улицами, бульварами, дворами, – все это было рядом, потому что было близко к сердцу. Как такое могло получиться, когда хотя бы это получилось, Соня не заметила. И лишь теперь, вдруг, она почувствовала, что Москва давно уже держит ее на себе, как мощная вода, поддерживает собою и без утайки отдает ей свою глубинную силу. Раньше так держало ее на себе только море – живая стихия.
Она еще раз перебрала взглядом окна, с первого этажа до шестого. В возрасте московских домов Соня уже разбиралась – этому было лет сто. Его окна были окружены строгими виньетками со склоненными женскими лицами. На лицах мелькали загадочные полуулыбки. Похоже было, будто женщины, лица которых проступают из камня, стараются заглянуть в окна, чтобы понять: кто там, в этих комнатах, что за жизнь там идет?
Соня любила эти надоконные лица московских домов, их живую загадочность любила. Но сейчас все это было неважно. Ей нужен был только Герман.
«И почему мне показалось, что я его сразу увижу? – подумала она. – С чего я взяла, что для этого достаточно одного моего желания?»
Глупое, мелкое, ничтожное препятствие стало казаться ей неодолимым.
«Еще зареветь не хватало!» – прикрикнула на себя Соня.
В большинстве сложных ситуаций следовало не жалеть себя, а на себя разозлиться. От этого сложности разрешались если не мгновенно, то все-таки с прямой неизбежностью.
Соня огляделась. «Тойота» цвета мокрого асфальта, та самая, вид которой привел ее в дурацкую оторопь, когда она увидела эту машину в «Метели», стояла рядом с подъездом. Соня подошла к «Тойоте» и пнула ногой по колесу. Машина безмолвствовала. Соня пнула еще раз – никакого впечатления. Тогда она подергала дверцу. «Тойота» наконец ожила – заорала дурным голосом на разные лады.
«Он услышит и спустится, – подумала Соня. – Или в окно выглянет».
Она задрала голову. Занавески на нескольких окнах в самом деле раздвинулись, мелькнули чьи-то лица. Но Германа не было среди выглянувших посмотреть на свои машины.
Все было бесполезно. Соню охватило отчаяние.
Она чувствовала глупость и фальшь в том, чтобы караулить у подъезда, пока Герман выйдет из дому; ведь выйдет же когда-нибудь. Чувствовала картинный идиотизм в том, чтобы орать под окнами, окликая его по имени. Все, что она предприняла бы, будь это два года назад, выглядело теперь в ее глазах неестественно, нарочито.
Но и уйти было невозможно. У нее сердце разорвалось бы еще прежде, чем она дошла бы до угла.
Дул ветер, шел крупный тяжелый снег. Он таял сразу же, как только касался волос, и волосы от него делались мокрыми. Соня не плакала. Но тающий снег тек по ее лицу, как слезы.
– Ну что вы стоите под дверьми? – вдруг услышала она. – Ждете у моря погоды?
Безмолвный дом в Зачатьевском переулке меньше всего походил на море. И погода, кажется, установилась уже навсегда. Во всяком случае, в ближайшее время никаких перемен точно ожидать не приходилось.
– Нет, – ответила Соня. – Не жду.
– Тогда заходите.
Женщина, предложившая ей это, щелкнула брелком сигнализации, закрыв машину, и приставила ключ к кнопке на двери подъезда. В том, как она производила все эти нехитрые действия, была такая же будничность, как в тоне, которым она задавала Соне вопросы. Как будто каждый день, подъезжая к своему дому, она видела под дверью девушку с мокрыми, прилипшими к щекам волосами.
Подъезд был просторный и гулкий. Каждый шаг отдавался под его высоким потолком. Женщина тоже была высокая, к тому же на высоких каблуках. Они цокали о затертые мраморные ступени. Поднявшись на несколько ступенек вверх, она оглянулась на Соню и повторила:
– Пойдемте, пойдемте.
Глаза у нее были ослепительные – то ли густо-синие, то ли такие ярко-черные, что их цвет приобретал синий отлив. Она обдала Соню взглядом, будто облила синевой. Видя, что та по-прежнему стоит на нижней ступеньке, женщина спросила:
– Кто вам нужен?
– Герман Александрович Алымов.
Соня отвечала так же, как эта женщина спрашивала, – с совершенной естественностью. Как будто не было ничего странного в таком вот будничном разговоре с посторонним человеком. Да она почему-то и не казалась Соне посторонней. Невозмутимость этой женщины, вернее, ее приимчивость ко всему, снимала преграды.
– Алымов живет на втором этаже. Квартира направо. Вы боитесь?
– Да, – помедлив, ответила Соня.
Чего именно она боится, женщина не спросила. Соне показалось, что она понимает это и без вопросов.
– Напрасно.
– Я знаю. Но все равно... не могу.
– Ждете, чтобы вам кто-то помог?
– Нет. Точно нет, – не колеблясь ответила Соня. – В этом нельзя помочь.
– Вы правы, – усмехнулась женщина. – В этом – каждый за себя. Один Бог за всех. Идите, идите. Поднимитесь на второй этаж и позвоните в дверь. Ничего другого сделать нельзя. Да и не надо ничего другого.
Как странно она это сказала! Каждый за себя, один Бог за всех... И какая была в этой странности правда!
Ее слова как будто бы не соотносились с безразличным цоканьем высоких каблуков, и с элегантным длинным пальто, и со всем ее холодноватым обликом. Но вот именно, что – как будто бы.
Соня вдруг вспомнила церковь близ Сивцева Вражка, и пасхальный звон над арбатскими переулками, и Аллу Андреевну, которая старалась уязвить свою приятельницу, пока речь шла о платье и еще о какой-то ерунде, и мгновенно переменилась, когда у той в глазах мелькнул страх за своих детей... Тогда все это было ей непонятно, чуждо, странно. А теперь она понимала все это до донышка, до пронзительной ясности. Теперь она сама научилась отделять главное от неглавного и научилась не церемониться с неглавным.
Она не училась этому специально. Она только прислушалась к Москве, и та сама дала ей эту свою науку, неласковую, но честную.
Женщина застучала каблуками по лестнице вверх. На Соню она больше не оглядывалась. Та помедлила еще немного. Каблуки простучали на втором этаже, на третьем. На четвертом их стук затих. Соня ожидала, что услышит хлопанье квартирной двери. Но тишина больше не нарушилась ни одним звуком. Женщина словно растворилась в широких лестничных пролетах.
