– Вот что, дама, – заявила Горная, – немедленно посмотрите в компьютер, или что там у вас, амбарная книга, что ли. На съемочную группу забронированы номера. Они должны быть свободны и убраны. Или зовите ваше начальство, с ним будем разбираться.
Перепалка длилась еще минут пять. Дежурная стояла насмерть: номера освободятся в двенадцать. Инна требовала, чтобы ей показали записи о бронировании. Дежурная отказывалась их показать с такой истовостью, словно это были секретные материалы. Кончилось все в самом деле вызовом главного администратора. Тут же выяснилось, что номера на группу забронированы не с сегодняшнего, а со вчерашнего дня, так что со вчерашнего же дня и свободны, и убраны.
– С вами говорить – надо сперва хорошенько гороху накушаться, – хмыкнул Женя, получая у дежурной ключи от своего номера.
Соня брала ключи вслед за ним.
– Вы, наверное, москвичи? – сквозь зубы процедила дежурная.
– Да, – кивнула Соня.
– Сразу видно!
– А вы, наверное, не петербурженка, – отбрила Инна Горная. – Тоже сразу видно.
«А ведь я правду сказала, – подумала Соня. – Москвичи...»
Ей стало немножко смешно оттого, что она не задумываясь, просто по инерции причислила себя к этому чужому племени. Но ведь она в самом деле чувствовала в себе то, что вот эта вредная, с советской высокой прической дамочка-дежурная считала приметой московского сознания! Она в самом деле не понимала, почему если мизерное, само себя таковым назначившее начальство велит тебе делать глупость, то глупость эту надо и сделать. И для нее, как для Женьки, как для Инны Горной, тоже была уже естественна та резкость мышления и поступков, которая не позволяет тратить время и силы на ерунду, зато позволяет мгновенно находить единственно правильное решение в любой ситуации.
Но мысль эта коснулась лишь края ее сознания и исчезла. Все это было неважно. Герман не звонил. И она не звонила ему тоже. Что это было, что разделило их так внезапно и вместе с тем так для обоих неотменимо – недоразумение, ссора? Или что-то большее, гораздо большее?
Соня не знала.
Глава 7
Когда Соня уезжала в Москву, Анна Аркадьевна взяла с нее слово, что она найдет возможность брать уроки рисунка.
– Мне не хотелось бы, Сонечка, чтобы вы оставили мысль о поступлении в училище, – словно извиняясь за свою настойчивость, объяснила она. – Ведь как может статься? Работа у вас будет интересная, она вас увлечет, вы быстро начнете приобретать необходимые навыки, у вас ведь отличные способности. И вам станет казаться, что учеба – это не очень-то и нужно. А это не так! – горячо добавила она. – Гример – это не только пальцы. Это знания, Соня. Отчасти такие, знаете ли, страстные знания, которые касаются души человеческой. А отчасти, я бы сказала, знания внятные, знания просто – по истории прически, по скульптуре. Их надо получить, не теряя головы.
– Не волнуйтесь, Анна Аркадьевна, – улыбнулась Соня. – Я голову не потеряю.
Работа в самом деле увлекла ее. И навыки она действительно приобретала быстро. Но выполнять обещание все-таки следовало.
Об уроках для Сони договорился Максим Глен. Он и сам заканчивал Театральное художественно-техническое училище, как и большинство московских гримеров, притом лучших из них, поэтому знал, что именно требуется Соне для подготовки к экзаменам.
– Год позанимаешься, все освоишь, – уверенно сказал он. – Ты быстро соображаешь. И руками, и головой.
И она стала ходить к педагогу по рисунку. Правда, по его виду невозможно было предположить, чтобы он мог чему-нибудь научить. Весь он был какой-то узкий, томный, с распущенными по плечам роскошными кудрями. Но Соня доверяла Глену, да и сама быстро убедилась, что его приятель по имени Лавр – толковый парень. А что богема беспросветная, к тому же гей, так ведь у каждого свои тараканы в голове и во всех прочих местах.
Лавр давал ей уроки два раза в неделю у себя в мастерской в доме на Нижней Масловке. Это был знаменитый дом, в котором всегда жили художники; весь он был увешан мемориальными досками. И, в общем, было вполне естественно, что он притягивал к себе именно богему, а не инженеров или врачей.
– Здесь стены намоленные, – с важным видом заявлял Лавр.
Соня едва сдерживала улыбку.
Он называл ее Сонкой: оказывается, так звали девушку, которая то ли одновременно, то ли поочередно была любовницей Маяковского и Северянина и из-за которой между ними разгорелось почти такое же соперничество, как из-за стихов.
Пока Лавр приобщал Соню к азам искусства в дальней части своего чердачного лофта, во всех остальных частях собирались люди самого живописного вида и настроения. Они пили, болтали, ругались, иногда дрались. Лавр не обращал на все эти проявления художественных натур ни малейшего внимания.
На Сониной памяти он принял участие в событиях только однажды. Молодой режиссер Андрюша схватил нож и заорал на свою подружку Киру:
– Если эта женщина сейчас же отсюда не уйдет, я начну резать людей!
Кира в ответ заорала:
– Ничтожество! Бездарность! Я тебя все равно люблю! Мне незачем жить! Под машину брошусь!
Она схватила свое пальто и побежала к выходу.
– Сонка, тени погуще положи, – невозмутимо велел Лавр.
После этого он подошел к Кире, которая возилась с замком входной двери, и сказал:
– Ну куда ты пойдешь? Смотри, у тебя и ботинки нечищены.
Кира оторопело посмотрела на свои ботинки, потом на Лавра – и осталась.
Но правильно класть тени в карандашном рисунке он научил Соню безупречно. И многому другому научил тоже.
Соня не понимала, почему при такой хорошо поставленной технике Лавр пишет картины, состоящие сплошь из бесформенных пятен. Однажды она видела, как происходит создание шедевра: Лавр просто скручивал крышки баночек с краской и выплескивал их содержимое на кусок оргалита.
– Лаврик, ты что, правда думаешь, что вот это и есть искусство? – без лишних церемоний поинтересовалась она.
– Ты, Сонка, как мой папа, ей-богу, – скривился Лавр. – Тот мне однажды экзамен устроил: нарисуй собаку, чтоб была похожа.
– Зачем ему твоя собака? – улыбнулась Соня.
Она уже знала, что отец Лавра был ректором одного из самых престижных художественных вузов.
– А затем, что, если, видите ли, я собаку умею похоже рисовать, значит, моя мазня – это не мазня, а в самом деле концепт. А если не умею, то он мне помещение для вернисажа выбивать не намерен.
– Нарисовал собаку?
Соня чуть не расхохоталась.
– А что оставалось делать? Выставляться-то надо. А насчет того, что пятна – это не искусство, ты зря. Взгляни как-нибудь на досуге на ранние картины Пикассо.
– И что я увижу?
