– Что вы, Анна Аркадьевна, – махнула рукой Соня. – Это глазки рисовать, что ли? Тоже мне, способности!
И тут она увидела, что Анна Аркадьевна сейчас заплачет. Несмотря на все свое рождением и целой жизнью данное самообладание. Заплачет или даже сознание потеряет – так она побледнела.
– Извините! – воскликнула Соня. – Я совсем не то... Я только про себя... Про то, что у меня в самом деле никаких способностей нету! И художественных тем более. Из меня даже историк не получился!
– Даже историк!.. – Анна Аркадьевна слабо улыбнулась; наверное, Сонины слова показались ей очень уж нелепыми. – Это, между прочим, одна из самых серьезных специальностей. Мы с вами о Цветаевой вспоминали, а она через единокровных брата и сестру была в родстве с Иловайскими, со знаменитой семьей. Там великие историки были. Жили у Старого Пимена, это переулок, который от Садовой-Триумфальной идет, вы, может быть, знаете.
– Садовую-Триумфальную знаю. – Соня так обрадовалась, что Анна Аркадьевна отвлеклась от своей обиды, что готова была сказать, будто знает не только какую-то московскую улицу, но и самих Иловайских лично. – Там кафе под каштаном.
– Возможно. – Теперь Анна Аркадьевна наконец улыбнулась обычной своей улыбкой. – Извините, Соня, я с собой не совладала. Просто я привыкла трепетно относиться к своей профессии. Как и к любой другой, впрочем.
– Если бы у меня такая, как у вас, профессия была, я к ней тоже трепетно относилась бы, – вздохнула Соня.
– Но мне показалось, моя профессия выглядит в ваших глазах скучной.
Соня почувствовала, что ее щекам и даже вискам становится жарко от стыда.
– Я не знаю... – пробормотала она. – Ничего я о себе не знаю, не понимаю. И Москва мне не помогла!
Но, сказав это, она тут же поняла, что покривила душой. Какое-то новое понимание рождалось у нее внутри всю последнюю неделю, проклевывалось, как цыпленок из яйца, и сегодня она чувствовала его настойчивые удары особенно остро. И Москва, уже ставшая прошлым, значила для этого рождающегося понимания гораздо больше, чем Соня считала еще совсем недавно.
– Я, конечно, не Москва, – сказала Анна Аркадьевна, – но, возможно, сумела бы вам помочь. Знаете, ведь способности к такой профессии, как у меня, видны сразу. Они, как французы говорят, на кончиках пальцев. Ты или чувствуешь человеческий облик, или не чувствуешь. И уж если чувствуешь, то научиться что-то с ним делать вполне возможно.
– Это правда, Анна Аркадьевна? – тихо спросила Соня. – Вы думаете, мне правда можно... помочь?
То, о чем она спрашивала, не называлось профессией. Оно вообще не имело названия и лишь смутно обозначало то неясное, почти мучительное, что рождалось теперь у Сони внутри.
– Помочь можно любому человеку, который этого хочет и которому Бог дал способность принимать помощь. Приходите ко мне завтра, Сонечка. Я теперь работаю только на дому: и сил мало, да и киностудия уже не та. Так что приходите в любое время. И мы попробуем.
Глава 10
Резной буфет из квартиры в Сивцевом Вражке Соня вспоминала теперь постоянно. Потому что кофр, в котором Анна Аркадьевна держала грим, похож был на этот буфет. Не внешне, конечно, а по тому ощущению детской тайны, которое связалось с ним в Сонином воображении. Ей в самом деле совершенно по-детски казалось, что в этом большом, со множеством раздвижных, выдвижных и откидных отделений ящике живут тролли и эльфы, и она ничего не могла поделать со своим ощущением.
Да и не хотела она ничего с ним поделывать. Ей нравилось видеть, как из кофра выпрыгивают разные необыкновенности, и она каждый день ждала: что-то покажется сегодня?
Собственно, Анна Аркадьевна ничему ее специально не учила. Она просто делала свою работу, а Соня смотрела. Анна Аркадьевна однажды обмолвилась, что это называется «учиться из-под руки», и только по этим ее словам Соня поняла, что та все-таки относится к ее присутствию именно как к учебе.
Вообще же Анна Аркадьевна просто делала грим – в основном театральным или киноактерам, но иногда и обычным людям, которым по каким-либо причинам хотелось изменить свой облик.
– Можно было бы сказать: изменить до неузнаваемости, – улыбалась она. – Но точнее будет наоборот: до узнаваемости. Они хотят изменить себя вот именно до узнаваемости.
С этими людьми Анна Аркадьевна работала не менее тщательно, чем с актерами, но Соня заметила, что она все же выполняет работу хотя и безупречно, но словно бы машинально, на одних лишь навыках.
– Это вполне объяснимо, – сказала Анна Аркадьевна, когда Соня спросила ее, в чем тут дело. – Быть визажистом или, к примеру, бытовиком, даже очень хорошим, гораздо проще, чем гримером хотя бы средней руки.
– Бытовиком? – не поняла Соня.
– То есть работать в парикмахерской, как вы работали. Я высоко ставлю этот труд, не думайте, Сонечка. Но гример – это совсем другое.
– В чем – другое? – заинтересовалась Соня.
– В том, что и бытовик, и визажист должны сделать женщину красивой, для этого к ним и приходят. То есть должны понять, в чем ее изюминка, и дать этой изюминке проявиться. А гример должен уметь сделать любой макияж, не обязательно красивый. Который идет женщине и который не идет, который молодит ее и который старит, делает ее утонченной или вульгарной... О, из одного и того же лица можно вылепить самые разные формы! И не обязательно в прямом смысле вылепить – можно обойтись даже без пластического грима. Надо научиться рисовать по живому лицу. Ведь это особая палитра, это теплый объем, и этот объем пульсирует, движется, он готов оживить твою работу, но может и не оживить, если ты его не почувствуешь... Это всегда было сильнейшим воодушевлением моей жизни! – Анна Аркадьевна и правда воодушевилась так, что у нее даже щеки из бледных стали чуть розовыми. И тут же она смутилась от такой своей экзальтации. – Впрочем, о таких вещах лучше не говорить, – поспешно добавила она. – Я никогда не любила всех этих, знаете ли, рассуждений, что рука гримера есть проводник космической энергии, или что в лице существуют три зоны: духовная, бытовая и эротическая, и что грим должен их объединять... Это, вероятно, так, но мне кажется, подобные размышления следует держать при себе. Во всяком случае, профессионалу. И больше думать, к примеру, о новых материалах для грима, это всегда окажется полезнее, чем всяческие отвлеченности.
– Но почему? – не отставала Соня. – Разве душа – это отвлеченность?
– Может быть, я неточно выразилась. Внутренняя содержательность, конечно, лежит в основе любого труда, и это совсем не отвлеченность. Но ведь такая содержательность не появляется в результате разговоров, вы согласны, Соня? Она – все, что мы сумели понять в каждом дне своей жизни, очень простой жизни, по внешности иногда совершенно бытовой даже. А от болтовни про космическую энергетику кисти, или про что там, содержательности никому еще приобрести не удалось.
Соня слушала все это с открытым ртом. Впрочем, такие длинные монологи Анна Аркадьевна произносила редко. В основном Соня следила за тем, как она наносит грим, и это в самом деле не сравнить было ни с какими словами.
