– Когда кого-то любишь, ты просто любишь, и все, – печально сказала она. – Несмотря ни на что.
– Неужели? – ужаснулась Максин. – Несмотря ни на что? Ты позволяешь мужчине колотить себя?
В порыве раскаяния она жалела, что не смогла ничего сделать, чтобы помочь матери, но та сама придумывала оправдания своей ситуации и говорила, что все нормально. Для Максин этого оказалось достаточно, чтобы принять решение. Жена рожает детей, берет на себя основную тяжесть заботы о них, зачастую работает и вне дома, к тому же ходит по магазинам, выполняет всю домашнюю работу, присматривает за стариками и больными. А муж ею только помыкает. Нет, никогда. Это не для нее. Может быть, такова судьба ее матери – быть бессловесной рабой и молча терпеть все страдания, но у нее, Максин, судьба будет иной.
– Так почему же? – спросил Марко, возвращая ее в настоящее.
– Что «почему»?
– Почему твои родители уехали?
– Ты спрашиваешь меня об этом сейчас? – нахмурилась она. – Разве я тебе не рассказывала?
– Вообще-то, нет. А мне нравится, когда я вижу перед собой ясную картину.
– Это больше смахивает на допрос.
– Ты меня в чем-то обвиняешь? У нас тут не так много красивых американок, которым вдруг пришло в голову нам помочь.
– Родителям стало не хватать земли, чтобы прокормиться.
– И всего-то?
– Насколько мне известно, да.
– И ты хочешь увидеть, где вы жили раньше?
– Разумеется.
Он выглядел озадаченным.
– А разве ты не могла приехать сюда раньше, еще до войны, в мирное время?
– Да я говорила об этом с родителями, но они всякий раз убеждали меня не делать этого.
Он засмеялся:
– Ты не кажешься мне человеком, которого легко отговорить от задуманного.
– Да, ты прав.
Она помолчала, почесала за ухом:
– В конце концов я поехала без их разрешения. Вернее, сначала отправилась в Лондон, в качестве журналистки, без их разрешения. Им пришлось просто смириться, принять это как факт. На самом деле они не знают, что я в Италии. Меня инструктировали, что мои близкие не должны ничего знать.
– Но почему они не хотели, чтобы ты поехала в Италию еще до войны?
– Не знаю. Может, потому, что я была еще молодая, а может, потому, что не любят Муссолини.
– Это мне как раз понятно. – Марко поморщился. – Мы тут его терпим с тысяча девятьсот двадцать второго года.
Они помолчали.
– А про меня тебе разве не хочется узнать побольше? – спросил он.
Удивленная, Максин приподнялась на постели и посмотрела на него сверху вниз. Он протянул руку, чтобы пригладить ее волосы.
– Хочется, – ответила она. – Просто не хотела спрашивать… Я думала…
– Да, ты права. Мы приучили себя не раскрывать, кто мы такие на самом деле.
– Может, расскажешь, почему ты пошел в партизаны?
Марко потер глаза, а она снова легла и тесно прильнула к нему, положив ладонь ему на грудь – ей хотелось чувствовать, как бьется его сердце.
– Еще перед войной фашисты забрали моего брата, старшего. И больше мы его не видели.
– Да ты что? Какой ужас…
– Такое случилось не только с нами. Но я тогда дал себе клятву, что придет время – и я буду драться с ними. Брат никогда не поддерживал Муссолини, да и остальные в семье тоже, но он слишком откровенно об этом говорил. И вот однажды ночью за ним пришли. Мы так и не узнали, что с ним сделали, можно только догадываться. У меня есть еще сестра, но потеря брата совсем подкосила мать.
– О-о, Марко…
Он заглянул ей в глаза, потом они долго молчали. Максин была тронута его переживаниями; и его рассказ, и сам он как мужчина вызывали в ее душе живой отклик.
Первым нарушил молчание Марко.
– А у тебя есть братья или сестры?
– Есть только брат, на год старше меня.
– Он к тебе хорошо относится?
– Да, пожалуй.
Марко вздохнул.
– Нам нельзя часто встречаться, и ты это знаешь, – сказал он.
Радость сразу куда-то испарилась, уныние вдруг охватило ее. Как же не хотелось ей этого слышать!.. Сердце ее заныло.
– Почему? – тихо спросила она.
– Потому что это небезопасно. Надо быть осторожными, делать вид, что мы не знаем друг друга.
– А как насчет чувств?
– Чувства – это наша слабость. Враги спят и видят, как бы нащупать наше слабое звено.
– Ладно, – сказала Максин, постаравшись отреагировать легко и беззаботно, не подавая вида, что она чувствует на самом деле. – Что ж, тогда мы попусту теряем время?
Он поцеловал ее и покачал головой:
– Сейчас надо бы поспать.
Девушка погасила свет, но, когда дыхание его стало глубже, в голове ее закипели мысли. Ну почему она встретила человека, который ей так понравился, в такое неподходящее время?
– Ты еще не спишь? – спросила Максин.
– Мм?
– На следующее задание, все равно какое, я хочу пойти с тобой.
– Хорошо.
– Хорошо? – удивленно переспросила она.
– Все, что хочешь, только дай выспаться! – засмеялся он.
Глава 19
Просыпаться Софии не хотелось, и к реальности она возвращалась медленно, потирая холодные руки. Наконец встав, отдернула занавеси и слегка отпрянула при виде качающихся на яростном ветру деревьев. Но нет худа без добра, ветер хотя бы разгонял тучи, между которыми то здесь, то там уже появлялись ярко-синие просветы. Надеясь, что прогулка на свежем воздухе поднимет ей настроение, она быстро оделась и спустилась в прихожую; ей захотелось надеть старое пальто Лоренцо, которое обычно висело на крючке возле двери черного входа. Лоренцо был так высок ростом, что полы пальто на ней подметали землю, но она очень любила пряный запах лосьона после бритья и сигар, которым пахло пальто мужа, и частенько надевала его, чувствуя себя в нем тепло и уютно. Но теперь, не обнаружив там пальто, София вспомнила, что его надела Максин, когда они ночью посещали башню.
Выйдя на улицу, она посмотрела на верхушку башни. Наверное, следовало снова открыть ставни, чтобы все выглядело как прежде, до сеанса связи. Возможно, кто-то мог заметить, что теперь они почему-то закрыты. София вернулась в дом и нащупала ключ от башни, который лежал в новом потайном месте.
На самом верху все оставалось так же, как и ночью, когда они уходили. В нижнем помещении Джеймс придвинул к дверному проему в тайный проход бельевой шкаф, и сегодня она разложит в нем краски, кисти, скипидар и холсты, а также кое-какие книги по искусству. И еще попросит Альдо принести наверх два мольберта с последними ее незаконченными работами. Думая о холстах, София вспомнила, что Лоренцо не задавал ей больше вопросов о портрете матери. Ей претила мысль, что он знает: она не возила рисунок подобрать раму и ей пришлось солгать ему. Теперь ей оставалось только во всем сознаться, рассказать про Джеймса, и она это сделает, как только муж вернется домой. Лоренцо нечасто стремился во что бы то ни стало добиваться от нее ответов на свои вопросы; обычно он как бы невзначай касался этого пункта во время постороннего разговора, потом переводил беседу на другое и дожидался, когда она будет готова дать ответ. София не любила говорить неправду. Конечно, по мелочам частенько лгала, хотя по большей части это была не прямая ложь, а скорее умолчание о том, что есть на самом деле. Ведь легко обманывать себя, так построив рассказ, чтобы, слегка подтасовав факты, самой поверить в собственную ложь и не потерять при этом лицо. Особенно сейчас. И дело не в том, что она морочит кому-то голову, а в том, что и сама рада обмануться. Она успокаивала себя тем, что ее мелкие домашние хитрости не являются откровенной, прямой ложью и обманом.
