Вернее, это были даже не мысли – хороводы воспоминаний, печальных и счастливых слов, любимых лиц, томительных звуков. Санин влюбленный и веселый взгляд с овального медальона на черном кресте… Темный глаз на березе, склоненной над ручьем у ротонды… Тишина ливневского зала – когда звуки таятся в стенах, в самом воздухе…
И Митино лицо, освещенное лампочкой дирижерского пульта, руки, взлетающие в полумрак и кажущиеся там огромными. И его мгновенное, как вздох, объятье, и прикосновение его пальцев к ее лицу – прежде чем губы прикоснутся неостановимым поцелуем…
Теперь, в воспоминаниях, весь он был с нею. Совсем иначе, чем в те невыносимые дни, когда он был рядом – но так далеко… И Лера впитывала в себя каждую минуту воспоминаний, дышала каждой минутой.
…Она вернулась домой поздно. У «Горизонта» были какие-то переговоры, потом пришлось сидеть на банкете в «Савое», украдкой поглядывая на часы и думая, когда же удастся незаметно исчезнуть из-за стола.
Когда Лера наконец вошла в квартиру, Митя уже вернулся из консерватории и был дома не один. Она услышала негромкий незнакомый голос в гостиной и даже удивилась: он не предупреждал, что кого-то ждет.
– Лера… – сказал Митя, когда она заглянула в комнату.
Он произнес ее имя так же, как всегда произносил его при встрече – наедине ли, при людях ли – с только им двоим понятным чувством.
Гость поднялся вместе с ним, когда она вошла. Его лицо показалось Лере знакомым. Но когда Митя представил ей этого невысокого, подвижного человека с доброжелательным взглядом из-под очков, – она просто остолбенела. Еще бы не показалось знакомым его лицо! Она столько раз видела этого музыканта по телевизору, когда он дирижировал или играл на виолончели! Но впервые – наяву, вблизи, в комнате…
Лера посмотрела на него так растерянно, что, наверное, выглядела полной идиоткой. Но, вместо того чтобы вежливо не заметить ее растерянности, тот засмеялся и сказал:
– Что же вы, Лерочка, меня испугались? Мужа ведь вы не боитесь, а мы с ним коллеги, и я не страшнее, чем он!
И Лера невольно улыбнулась в ответ на эти слова и на ободряющий взгляд из-под очков.
Бутылка кристалловской «Столичной» уже была почти пуста, а вторая ждала своей очереди почему-то у ножки стола.
– Извините, мы уничтожили ваши запасы, – сказал музыкант. – Но очень уж хорошая водка оказалась, не удержались!
Оба они были веселы, и пьяноватые глаза у них с Митей смеялись так похоже, что Лере тут же стало весело.
– Ну, если и мне нальете, – сказала она, садясь в придвинутое Митей кресло, – то я не в обиде.
Виолончелист рассказывал, как лет двадцать назад, во время гастролей по Волге, ловил рыбу на дефицитную колбасу – а она, паразитка, ни за что не хотела клевать.
Лера слушала, смеялась и вглядывалась в его лицо. Она совсем недавно вот так же вглядывалась в его лицо – только на телевизионном экране.
Митя смотрел какой-то концерт. Лера вошла в комнату и присела рядом с ним на диванный подлокотник. Она не знала, что играет виолончелист на экране, но лицо музыканта потрясло ее больше, чем музыка! Страдание было на нем, такое страдание, которое невозможно имитировать, которое вызывается страшным потрясением и всегда связано с чем-то неизбывным…
Он играл с оркестром, и в те моменты, когда в его партии была пауза, было видно, что эта невыносимая мука не уходит, не дает ему передышки. Лера никогда не видела, чтобы музыка так властно держала человека в руках.
Она испуганно посмотрела на Митю, словно ожидая объяснения. Но он вглядывался в экран так, что она не решилась даже спросить, что же это играет виолончелист.
Потом Митя сказал ей, что это была музыка Шостаковича.
И вот теперь Лера снова вглядывалась в лицо музыканта, словно ища на нем следы той неподдельной муки. И, вглядываясь, понимала: то страдание и это веселье – одно, их не разделить в этом необыкновенном человеке. И в Мите – не разделить.
Пока она думала об этом, разговор о рыбалке закончился.
– Помните, Дмитрий Сергеич, – та самая пауза, когда кончился дождь и Рахманинов вышел пройтись? – спросил виолончелист. – Мне жаль, что он ее не обозначил. Впрочем, она все равно слышна.
Митя кивнул.
– Слышно, когда он вернулся, – ответил он.
Лере стало даже страшновато, хотя они говорили так спокойно, как будто речь шла о недавних делах общего знакомого, которого оба они хорошо знали.
Лица их были освещены золотистым светом лампы, стоящей на низком круглом столе, и было что-то волшебное даже в этом неярком свете.
Словно почувствовав Лерино волнение, Митя прикоснулся к ее руке мимолетным, легким движением, да так и оставил ее руку в своей. И Лера тут же успокоилась под его огромной и чуткой ладонью.
– Валери, Валери! – услышала она. – Ей плохо, ты видишь?
Лера мгновенно очнулась от воспоминаний, даже не успев о них пожалеть. Натали смотрела на нее испуганными глазами, едва не плача.
Личико Отиль, и без того бледное, стало белее мела – это было видно даже в темноте автобуса. Наклонившись к девочке, Лера заметила, что губы ее синеют. И тут она испугалась – так испугалась, что даже руки у нее задрожали!
Что, если она умирает? И никого, кто мог бы помочь… Если бы знать хотя бы, что с ней! Сердце, обморок от духоты?..
– Открой дверь! – закричала она так, что даже Натали отшатнулась, хотя Лерины слова обращены были не к ней. – Дверь открой, тебе говорят! И посмотри аптечку, должна быть у водителя где-нибудь!
– Какую тебе дверь! – ответил Петя с неожиданной злобой. – Чтоб меня через нее пристрелили?
Лера сама готова была его пристрелить. Аптечку он, правда, нашел, и даже сам принес Лере. И остался стоять рядом, глядя на белое лицо ребенка.
Лера лихорадочно порылась в дерматиновом ящичке. Можно ли давать ребенку нитроглицерин? Об этом она понятия не имела… Но размышлять было некогда.
Она выковырнула из упаковки красный мягкий шарик и, приоткрыв рот неподвижно лежащей девочки, выдавила нитроглицерин ей на язык.
Лера и Натали не отрываясь смотрели на Отиль; террорист дышал у них за спинами.
Через несколько минут лицо у девочки порозовело, она открыла глаза и обвела всех мутным взглядом. Лера вздохнула было с облегчением, но тут же поняла, что радоваться нечему: значит, сердце…
– Вот что, – сказала она, поворачиваясь к ненавистному Пете, – больше ее здесь держать нельзя. И везти никуда нельзя в таком состоянии. У нее сердечный приступ, не видишь, что ли?
– Что ж мне, «Скорую» вызывать? – сказал он зло, но не слишком уверенно. – Ничего не поделаешь…
Лера сжала кулаки, чтобы его не ударить. Хотя, может быть, следовало это сделать.
– Ты, скотина, – медленно произнесла она, – если сам не понимаешь, что делать, то хотя бы меня послушай. Надо ее выпустить отсюда немедленно. – И, чтобы ему было понятнее, добавила: – Так-то тебя, может, кто-нибудь и примет с твоими баксами. Но если ты детский труп привезешь, едва ли кто посмеет, понял?
