Почерк у Сани был разборчивый и не очень крупный; только теперь Лера дочитала до конца листа и перевернула его обратной стороной. Там Саня писал другой ручкой – уже не чернильной, дорогой, как в начале, а обыкновенной, шариковой.
«Я вот написал, что когда пишешь, так просто не получается, как чувствуешь. И вдруг вспомнил, как ты мне сказала, что у Пушкина все просто, все уже без объяснений. Что так и есть, как он сказал. Помнишь – про дуб у лукоморья? И я поехал специально, взял у Таньки книгу. Просто стыдно кому сказать, ей-богу! Стал читать – думал, найду что-нибудь про себя. Конечно, нашел. Я ведь тебя тоже не ревную к твоему мужу за то, что ты его любишь, а совсем по-другому.
Но я тебе хотел еще сказать. Я ведь раньше думал, когда из колонии вышел: все в моих руках. Если чего очень захочешь – то и сможешь. Мне казалось: вот теперь и настала настоящая справедливость, а раньше только болтали про нее. И раз так – значит, всего можно добиться.
А тебя я узнал и понял, что все это ерунда. Нет никакой справедливости и быть не может. Мама правильно говорила: бог леса не ровнял. Ты меня не любишь и не полюбишь, хоть я горы сверну и лбом об стенку расшибусь. Потому что ты любишь другого. И какая тут справедливость? Ничего не поделаешь.
Мне этого не понять. Но я тебя люблю все равно, только, наверно, так и не решусь об этом сказать. Я тебе лучше выпишу стихи. Думаю, ты не будешь над этим смеяться, ты же к стихам по-серьезному относишься. Тем более, я тебе скорее всего это письмо и не отправлю.
Я эти стихи сразу увидел, как только книжку открыл. Точно как в тебя влюбился – с первого взгляда».
И все. Это были последние слова, написанные Саней. Дальше его почерком были написаны уже пушкинские слова:
Я вас люблю, – хоть я бешусь,
Хоть это труд и стыд напрасный,
И в этой глупости несчастной
У ваших ног я признаюсь…
А закончить письмо он не успел – ни своими, ни пушкинскими словами.
Лера смотрела на оставшуюся пустой страницу и чувствовала, что пустота в ее душе, наоборот, заполняется, наполняется невыносимой мукой. Даже не мукой, не тоской… Лера не умела назвать то, что поднималось в ее душе, заполняло вязкую пустоту, которая совсем недавно казалась ей вечной!
Что разбудил в ее душе мальчик, который любил ее и которого она не могла полюбить?
Ночь давно уже сгустилась за окном, пошел дождь, застучали по карнизу частые капли, а Лера все сидела за столом, не чувствуя усталости, бессонно глядя перед собою.
И вдруг она подумала, услышав стук дождевых капель по карнизу: вот Саня лежит сейчас один, в кромешной тьме, и так же стучат над ним эти капли, а он не слышит…
Эта мысль была такой ясной и жуткой, что Лера вздрогнула и встала, схватившись руками за край стола. Она не могла оставаться наедине с этой мыслью, она должна была что-то сделать! Как будто можно было сделать что-то, чтобы прекратить эту страшную двойную несправедливость – несправедливость любви и несправедливость смерти.
«Я даже не спросила, где его похоронили! – подумала Лера со стыдом и отчаянием. – Одно, что я могла для него сделать, – прийти к нему на могилу, и даже об этом я не подумала!..»
Она впервые взглянула на часы. Была половина четвертого, скоро утро. Впервые за эту жуткую ночь Лера могла сделать что-то, приложить к чему-то простое усилие – и ей стало немного легче, когда она это поняла.
Она набрала «09», потом номер платной справочной, но везде монотонно чеканил автоответчик, и, значит, надо было ждать до утра.
И вдруг она вспомнила о случайно завалявшемся дома диске с телефонами Москвы. Это Зоська ей принесла, когда Лера еще работала в «Московском госте» и ей часто требовались домашние телефоны самых неожиданных людей. Этот диск с краденной в МВД программой сначала продавался чуть не у каждой станции метро. Потом граждане стали возмущаться такой наглой гласностью и диск даже начали изымать, но безуспешно.
Нужный телефон почти сразу высветился на экране ноутбука. Да и странно было бы, если бы он не нашелся: Зоя Петровна Первачева жила в своей квартире с незапамятных времен…
О том, что на дворе ночь, Лера вспомнила, только когда в трубке зазвучали длинные гудки. Ей стало стыдно за свою нетерпеливую бесцеремонность, и она хотела нажать на рычаг, но трубку уже подняли.
Голос Зои Петровны звучал так, словно она и не засыпала.
– Зоя Петровна, извините меня… – сказала Лера. – Я забыла, что ночь… Это Лера, Лера Вологдина, вы ко мне приходили сегодня… вчера…
– Ничего, я все равно не сплю, – ответила Санина мама.
– Я хотела только спросить: где его похоронили?
– У нас тут, в Медведково. – Лере показалось, что та ждала ее звонка и этого вопроса. – У нас тут церковь есть, очень хорошая, Покрова Богородицы, а при ней кладбище маленькое. Там, конечно, не хоронят уже, но Игорь за место заплатил, чтобы мне близко было. Вы хотите к нему сходить?
– Да… – едва слышно произнесла Лера.
– Вы сходите. – В голосе Саниной мамы прозвучали просительные нотки. – Он рад будет, Сашенька, если вы придете… Там только памятник плохой, – добавила она. – Это какие-то его знакомые ставили, я их даже не знаю. Я говорила: зачем же сразу памятник, год ведь должен пройти, чтобы земля осела! А они: ничего, пускай сейчас – неизвестно еще, что с нами через год будет…
Зоя Петровна объяснила, как доехать до кладбища. Лера простилась с нею и снова села за стол над Саниным письмом.
Она приехала к церкви Покрова Богородицы, как только серый рассвет пробился сквозь пелену дождя.
Церковь была большая, старинная, то ли хорошо сохранившаяся, то ли давно отреставрированная – так, что налет новизны сошел со стен и купола поблескивали неярким, живым блеском.
В церкви служили заутреню, высокие печальные голоса певчих слышались из-за двери. Лера хотела войти, но почему-то не вошла, а сразу, обойдя церковь, пошла к небольшому кладбищу.
Она издалека увидела Санину могилу – узнала ее по памятнику – и, подойдя ближе, поняла, что узнала правильно.
Это действительно был ужасный памятник – огромный, массивный крест из черного мрамора, украшенный замысловатой резьбой. Резьба была покрыта ярким, толстым слоем сусального золота, и такими же дорогими буквами было написано на кресте Санино имя.
Но стоя в ограде перед памятником, Лера уже не видела ни креста этого, ни золотых букв. Она смотрела на Санину фотографию – большую, цветную, в круглом медальоне.
Это была та самая фотография, о которой Лера подумала, когда увидела свою в Саниной ладанке.
На фотографии Саня смеялся. Лера никогда не видела, чтобы человек смеялся на кладбищенской фотографии. Но он же не любил фотографироваться, сам ей говорил – наверное, просто не нашли другой.
То есть он уже почти и не смеялся, когда обернулся к незваному фотографу, но смех еще стоял в его широко распахнутых глазах, и Лере показалось, будто неостановимая синева разрывает плотную пелену дождя.
