«Как же он этого хотел, боже мой! – вдруг поняла она. – Именно этого зала, и этих лиц, и ожидания музыки – здесь…»
Митя никогда не говорил с нею об этом, и Лера как-то даже не думала прежде о том, что значит в его жизни ливневский театр. То есть она понимала, конечно, что это очень важно для него, да и сама она столько сил этому отдала и готова была отдавать еще больше.
Но только теперь, глядя на зал в последние мгновения перед Митиным появлением, Лера вдруг увидела все это одним ясным взглядом – и аллею в полузаросшем парке, и страшное, неузнаваемое Митино лицо на больничной подушке, и живой свет этих окон сквозь пелену дождя…
И почему-то – наклоненную над ручьем березу, со ствола которой смотрел печальный темный глаз.
Она вспомнила, как Митя сказал ей в Венеции: «Ты представить не можешь, как я хотел бы вернуться, для меня нет соблазнов нигде…»
Он вернулся, у него был этот театр, и Лера хотела теперь только одного: быть здесь с ним.
Задумавшись и заглядевшись, она снова – как всегда! – пропустила мгновение, когда Митя вышел на сцену, и вздрогнула только от грома аплодисментов.
Лера даже музыки почти не слышала от волнения – только смотрела, с какой мощной сдержанностью двигаются его руки, как меняется лицо с каждой новой мелодией. Струнные играли с такой страстью, как будто от каждого звука зависела их жизнь. Но удивительная, ни с чем не сравнимая моцартовская легкость сохранялась вместе с тем в каждом звуке.
Иногда ей казалось, что сердце у нее сейчас разорвется – когда она вдруг чувствовала боль в Митиных движениях. Лере непонятно было, почему появляется в нем эта боль от золотых, полных звуков труб, – но она была для нее не менее мучительна, чем для него.
Она не знала, надо ли зайти к Мите во время антракта, и решила, что не надо. Лера чувствовала, что нет в нем сейчас той веселой беспечности – пусть даже только внешней, – которая так удивила ее перед началом концерта. И ей не надо вмешиваться в то, что происходит с ним сейчас.
Зрители вышли из зала, и в фойе стоял тот неторопливый и легкий шум, который всегда сопровождает театральные антракты.
«Неужели они просто разговаривают о чем-то своем? – думала Лера, стоя за одной из колонн перед лестницей. – Или просто обсуждают, хорошо ли восстановлена мозаика на полу?»
Она не могла этого представить. Ей казалось, что даже теперь, в антракте, даже через стены невозможно не чувствовать того, что она чувствовала в Мите.
«Зайду! – вдруг решила она. – Зайду – не могу я его сейчас не видеть».
Она вышла из-за колонны и уже направилась к дальней лесенке за служебной дверью, по которой можно было подняться в Митин кабинет, – как вдруг увидела Тамару Веселовскую.
Конечно, Лера знала, что она здесь, да и странно было бы, если бы ее не было на открытии сезона. И, конечно, ее поразило не само Тамарино присутствие.
Тамара стояла рядом с чудесной мраморной девушкой – одной из немногих скульптур, уцелевших в особняке только потому, что она была убрана в хранилище и лишь теперь оттуда извлечена. Мраморная девушка словно уходила куда-то и на мгновение обернулась в своем стремительном движении прочь. Движение чувствовалось в складках ее греческой туники, в разметавшихся локонах и даже в изгибе хрупкого локтя. Лера очень любила эту скульптуру – именно за это ощущение незастывшего движения.
Но сейчас она смотрела не на мраморную беглянку, а только на Тамару, стоящую рядом; невозможно было не смотреть на нее. На Тамаре было черно-белое, удивительно изящное платье со шнуровкой впереди и с пышными, до локтя, рукавами, еще более оттенявшими тонкость черт ее непроницаемого лица. Она никогда не закалывала волос, да это было совершенно ни к чему – густые, блестящие, они падали на ее плечи темным водопадом. Глаза у нее были зеленые, это Лера давно уже разглядела, а в их форме чувствовался легкий восточный оттенок.
Но Лера видела даже не это – не эти отчетливые приметы красоты. Она чувствовала, что Тамара думает сейчас о Мите. Лера поняла это потому, что сама думала о нем и сразу угадывала эти мысли в других.
Тамара думала о Мите и о музыке, которая только что отзвучала, но для нее продолжала звучать. Этого невозможно было не заметить.
Лера снова отступила за колонну и осталась стоять там до конца антракта. И к Мите она не пошла: ей вдруг показалось, что она ничего не сможет ему сказать…
Домой они вернулись поздно – после концерта и после банкета, столы для которого мгновенно были накрыты прямо в фойе. У Леры голова кружилась от запаха бесчисленных цветов, от выпитого шампанского и от гула голосов – восхищенных, поздравляющих.
– Устала, – сказал Митя, обняв ее, когда они вошли в квартиру. – Устала, родная, – спасибо тебе…
Лера вглядывалась в его лицо, пытаясь разглядеть в нем то, что пугало ее и тревожило – его вечную отдельность от нее, его загадку. Но сейчас Митино лицо было взволнованным, глаза блестели, и она немного успокоилась – и действительно отдалась своей усталости, которую он почувствовал сразу.
Роза вышла из детской: они с Аленкой уехали раньше, сразу после концерта.
– Леночке так сегодня понравилось! – сказала она Мите. – Она вам что-то сказать хотела, а только уснула сразу. Завтра скажет.
– Ну конечно, – улыбнулся Митя. – Буду ждать с трепетом ее впечатлений. А вам, Роза?
– И мне, – кивнула та. – Я вас тоже поздравляю, Дмитрий Сергеич.
Митю она всегда называла только на «вы» и вообще относилась к нему с благоговением – особенно после того как к Аленке начала приходить учительница музыки и Митя сам стал следить за ее занятиями.
Зато с Лерой у Розы неожиданно установились совершенно доверительные отношения – после того вечера, когда они вместе в голос плакали в Митином кабинете…
«Как странно поворачивается судьба! – подумала Лера, провожая ее взглядом. – Ведь я этого представить себе не могла, я же видеть ее не могла – и вдруг… Кому я могу доверять больше, чем ей?»
Она давно уже знала, как неожиданно, необъяснимо могут меняться человеческие отношения, и каждый раз не переставала этому удивляться.
Но этим вечером Лере не хотелось думать ни о чем – или просто сил не было на размышления? Она сбросила туфли на высоких каблучках прямо у порога и прошла в гостиную вслед за Митей и Сергеем Павловичем.
– Спать ляжешь, Лер? – спросил Митя. – Или… посидишь со мной?
Лера всегда удивлялась, с какой ожидающей интонацией он это произносит: «Посиди со мной…»
– Посижу, – кивнула она. – Только не посижу, а полежу, ладно?
Митя сел на диван, а Лера легла рядом, положив голову ему на колени и чувствуя его руку на своей щеке – едва уловимые движения его пальцев, согревающее прикосновение большой ладони.
Ей так хорошо было сейчас – с ним, после их общего вечера, – что она почти без усилий отогнала от себя ощущение недосказанности и страха, которое было таким отчетливым, когда она смотрела на Тамару, стоящую рядом с мраморной беглянкой…
