* * *
Если тебе нужна эта книга, она – для тебя
Мы нагромождаем ассоциации, словно кирпичи. Память сама – разновидность архитектуры.
Промолчи о своей боли – тебя убьют и скажут, что ты наслаждалась ею.
Твой разум устал. Твой разум так устал, что не в силах больше работать. Ты не думаешь. Ты погружаешься в сон. Видишь сны – день напролет. Все это тебе снится. Бесконечное, терзающее сновидение. Разве ты еще этого не поняла?
Патрик Гамильтон. Улица ангела
[3] Дом иллюзий как увертюра
Я никогда не читаю прологи. По-моему, они скучны. Если хочешь сказать что-то важное, зачем помещать это в паратекст? Что автор пытается там скрыть?
Дом иллюзий как пролог
В эссе «Венера в двух актах», рассуждая о скудости свидетельств самих африканцев о рабстве, Саидия Хартман
[4] говорит о «насилии архивов». Эта концепция (также называемая «молчанием архивов») передает одну из самых неудобоваримых для человечества истин: порой историю уничтожают, а порой она изначально остается нерассказанной – так или иначе, в нашей совокупной истории непоправимо отсутствуют некие крупные части.
Слово «архив», сообщает нам Жак Деррида, происходит от древнегреческого ἀρχεῖον (читается «архейон», означает «дом правителя»). Когда я впервые узнала этимологию этого слова, меня восхитило, что в нем присутствует «дом» (я обожаю сюжеты, где есть дом с привидениями, архитектурные метафоры – моя слабость), но все же самый значимый элемент этого слова – «правитель», «власть», «авторитет». Поместить что-то в архив или не поместить – политическое решение, определяемое хранителем архива и политическим контекстом. Это справедливо и тогда, когда родители решают, что запечатлеть из раннего детства ребенка, и тогда, когда целый континент публично производит расчет со своим прошлым, как Европа и ее Stolpersteine, «камни преткновения»
[5]: Здесь маленький Себастьян впервые пошел, переступая пухлыми ножонками, – здесь дом, где жила Юдит, откуда мы увели ее на смерть.
Порой свидетельство вовсе не попадает в архив – либо его не сочли достаточно существенным, чтобы записать, либо, если и записали, не сочли достаточно важным, чтобы хранить. Порой документы уничтожают умышленно, как наиболее откровенную часть переписки между Элеонорой Рузвельт и Лореной Хикок: эти письма Лорена сожгла именно из-за их недостаточной осмотрительности. Почти наверняка они были эротическими, адски-лесбийскими, особенно с учетом того, что уцелело («Я изголодалась по тебе»
[6]).
Недавно умерший квир-теоретик Хосе Эстебан Муньос
[7] подчеркивал: «У квир-людей особенно сложные отношения с прошлым… Когда историк пытается документировать квир-опыт прошлого, зачастую на пути у него стоит страж, представляющий традиционное настоящее». Что при этом упускают? Возникают лакуны, где людям не дано увидеть себя или найти информацию о себе. Прорехи, мешающие человеку осмыслить собственный контекст. Расщелины, куда человек падает – в непроницаемое молчание.
Архив без лакун – миф, он возможен лишь в теории, где-то во «Всемирной библиотеке» Борхеса, зарытый среди полной истории будущего, его снов и полуснов на рассвете 14 августа 1934 года. Но мы хотя бы попытаемся. «Как рассказывать недоступные истории?» – спрашивает Хартман и предлагает несколько подходов: «выдвинуть ряд теоретических рассуждений», «исследовать возможности сослагательного наклонения (грамматические формы, выражающие допущения, сомнения и пожелания)», написать историю «с архивом и вопреки архиву», «вообразить то, что невозможно верифицировать».
Насилие над женщинами так же старо, как наша способность к психологической манипуляции и жестокости в отношениях, но общепринятая концепция этого насилия сложилась не более чем полвека тому назад. Разговор о домашнем насилии в однополых и квир-сообществах начался еще позже, и об этом широкой публике известно еще меньше. По мере того как мы осмысляем формы, которые принимает нынче насилие в интимной жизни, появляются все новые понятия: мужчина-жертва, женщина-насильница, квир-жертвы и квир-насильники – очередные призраки, всегда обитавшие здесь, в доме правителя. Современные ученые, писатели, мыслители обладают новыми инструментами для проникновения в тайны архивов, подобно тому, как историки и другие специалисты уже сумели применить к прошлым векам современное понимание квир-сексуальности. Задумаемся: какова же топография лакун? Где они находятся? Какой путь приведет нас к цельности? Как воздать справедливость людям, пострадавшим в прошлом, если не осталось материальных доказательств их мучений? Как направить нашу архивную работу к справедливому воздаянию?
Мемуары в основе своей – акт воскрешения. Пишущий воссоздает прошлое, реконструирует диалоги. Выжимает смысл из давно забытых событий. Месит глину воспоминаний и записей, фактов и истолкований, лепит из них единый ком, раскатывает в плоский блин. Манипулирует временем, воскрешает умерших. Помещает себя и других в необходимый контекст.
Вот что я вношу в архив: домашнее насилие среди партнеров с общей гендерной идентичностью вполне возможно и не так уж редко, и оно может выглядеть, например, так. Я говорю в тишину. Я бросаю камень своего рассказа в глубокую расселину, измеряю ее глубину тихим отголоском падения.
Часть I
Эрос вновь меня мучит истомчивый –
Горько-сладостный,
Сапфо
Дом иллюзий как не-метафора
Полагаю, о Доме иллюзий слышали все. Ведь он существует на самом деле. Высится неподалеку от леса, на краю лужайки. У него и фундамент есть, хотя слухи, будто в фундаменте погребены мертвецы, почти наверняка ложь. Когда-то с крепкой ветки дерева свисали качели, но теперь болтается лишь одинокая петля. Возможно, вы слышали и рассказы о хозяине дома, но, уверяю вас, это вымысел. Хозяин – не отдельный человек, а весь университет. Целый городок хозяев! Можете себе представить?
