Может быть, конечно, лавочку меняли за эти годы – но она была все та же.
– Ты устала? – спросил Митя, затягиваясь сигаретой и глядя куда-то перед собой.
– Да, – кивнула Лера. – Я не думала, что все будет так… Если бы ты знал, как я боялась!
– Я же тебе говорил: не надо бояться, – сказал он.
Лера улыбнулась. Действительно, ведь всегда получалось так, как он говорил…
– Но все-таки тебе лучше бы сейчас с ней уехать. – Митя повернулся к Лере, но она не видела его лица в темноте. – Далеко куда-нибудь, вдвоем. Ты же все понимаешь…
– Я так виновата перед ней, Митя… – Голос у Леры дрогнул.
– Нет, – твердо сказал он. – То есть, может быть, и виновата, но совсем не так, как ты себя уверила. И это гораздо легче исправить, чем ты думаешь. Она же маленькая еще, поезжай с ней куда-нибудь недельки на две, вот и все. А то у нее, знаешь, такой идеальный образ мамы создался за это время, что ты в больнице была, – улыбнулся Митя. – Прямо дедушка Ленин, не мешало бы немножко очеловечить.
– Куда же уехать? – спросила Лера.
– Да куда угодно. В нелюдное какое-нибудь место, неужели не найдешь? Ты же сама, помнится, сортиры какие-то возводила на Сахалине – вот туда и поезжай. Тебе и самой не помешает.
– А ты, Митя? – помолчав, спросила Лера.
Он тоже молчал.
– Что – я? – спросил он наконец.
Он смотрел на нее, и теперь, когда привыкли к темноте глаза, Лера видела, как свет от фонаря тонет в уголках его глаз под ресницами.
– Нет, ничего… Я думала только… Ты в Москве будешь?
Лицо его скрылось за облаком дыма.
– Я сейчас Моцарта буду записывать в Вене. Я же на сутки только приехал, теперь опять уеду. Распорядок странствий становится все жестче, – усмехнулся он.
– Моцарт, в Вене… Это же хорошо, Мить?
– Конечно, – кивнул он. – Это больше, чем хорошо.
Лера смотрела на Митю, пытаясь лучше разглядеть его в тусклом неживом свете фонаря. Но она не видела его лица по-настоящему, как ни вглядывалась. Белела его рубашка в темноте, поблескивали туфли, дым от сигареты вился над головой – и все, больше ничего не могла она рассмотреть.
– Митя, – сказала Лера, – если бы ты знал, как я тебе благодарна…
– Перестань! – ответил он неожиданно резко. – Я не хочу, чтобы ты говорила о благодарности.
– Но почему? – удивленно посмотрела на него Лера. – Если это правда так?
– Если так… Тогда хотя бы не будем об этом говорить, – произнес он, уже по-прежнему спокойно.
– Ты представить себе не можешь, как я запуталась в жизни, – сказала Лера, закуривая новую сигарету. – Ведь я же совершенно нормальная, мне и в голову никогда не приходило ничего такого… Того, что я сделала с собой… Но я не видела выхода, ты понимаешь? Я смысла не видела ни в чем. Я любила работу – не из-за денег, правда. Мне просто нравилось, когда все кипело вокруг, мне нравилось, что я тоже что-то могу, что жизнь от меня немножко зависит.
– Но разве ты разуверилась в этом?
– В этом, может быть, и нет… Но я почувствовала, что мне этого мало. Я так хотела быть счастливой, Митя!
– Что тебе надо, чтобы быть счастливой? – спросил он, помолчав.
– Теперь я уже не знаю. Меня ведь тогда наваждение какое-то охватило, я бросалась то в одно, то в другое. Вдруг решила, что счастливой можно быть, если никого не любить, только себя. Я, конечно, к Аленке это не относила, но как раз тогда и случилось с ней… И эта женщина, Роза, говорила так страшно… Обо мне.
Лера почувствовала, как снова задрожали руки – от одного только воспоминания… Наверное, Митя тоже это почувствовал: он положил ее руку к себе на колено и накрыл ладонью.
– Это кончилось, – сказал он. – Это кончилось навсегда, забудь об этом и думай теперь о другом.
– Но о чем? – спросила она. – Я не знаю, о чем мне думать, чего ждать и ради чего все…
– Я не могу тебе подсказать. – Она увидела, как Митя улыбнулся. – Смысла нет в таких подсказках. И потом, я просто не умею словами это называть, мне никогда не надо было называть, упрощать словами. В музыке все звучит само. – Он отбросил недокуренную сигарету, встал. – Пойдем, Лер. У меня завтра рано самолет.
«Как это мне самой не приходят в голову такие простые вещи? – думала Лера, сидя ранним утром на большом валуне на берегу холодной стремительной речки. – Надо было только приехать сюда – и все у нас пошло по-другому».
Одноэтажный зеленый домик, в котором еще спала Аленка, стоял у самой реки, в отдалении от других разноцветных коттеджей, и Лере казалось, что они оказались с дочкой одни на этом тихом берегу.
И это было единственное, что им обеим было необходимо.
Все эти дни – уже целую неделю – у Леры было то же ощущение, что и когда-то в роддоме – когда она впервые увидела свою дочь и дыхание у нее перехватило от того сияния, которое исходило от ребенка.
Нет, сейчас Аленка была совсем другая. Лера с удивлением обнаружила, что ее дочка, выглядевшая этаким белокурым ангелочком, на самом деле непоседливая, живая как ртуть девочка. Но и ее непоседливость, ее резвость не нарушали того ощущения покоя и тишины, которое охватило Леру.
Сначала она старалась не думать о том, что произошло три месяца назад, что происходило перед этим. И ей это даже удавалось. Возня с Аленкой, чудо ее ясного мира настолько захватили Леру, что ей легко было не думать больше ни о чем.
С самого Аленкиного рождения она была уверена, что дочка похожа на Костю. И ее это даже не угнетало. В конце концов, Лера не испытывала ненависти к бывшему мужу – презрительное сочувствие, и только.
И вдруг она поняла, что у дочки совершенно ее, Лерин, характер! Дело было даже не в одной непоседливости, которая сразу бросалась в глаза. Лера видела, как совпадают их реакции, и могла заранее сказать, как поведет себя Аленка – если большая рыба, например, вдруг сорвется с крючка и уйдет в холодную речную глубину. Девочка топала ножкой, сердилась – и тут же начинала расспрашивать, зачем уплыла рыбка, есть ли у нее дети там, в речке, и можно ли поймать ее еще раз…
И тут же начинала придумывать рыбкину жизнь – и Лера вспоминала вдруг, как много лет назад населяла в своем воображении чердаки их дома феями и тенями исчезнувших дворян…
– С мамой хорошо рыбку ловить, – задумчиво сказала однажды Аленка. – С мамой весело…
Впервые Лера чувствовала, что дочка не просто соглашается на ее общество ради мороженого или качелей, а радуется именно ей – тому стремительному чувству жизни, которое совпадало в них.
Теперь она уже не боялась даже, что в Москве все переменится, если опять начнется работа, если жизнь снова потребует самоотдачи. То неназываемое доверчивое чувство, которое как-то само собою установилось между ними, не могло разрушиться ни от чего внешнего.
