Она вернулась в Москву в конце августа, такая загорелая, что ее карие глаза едва отличались по цвету от лица. Надежда Сергеевна обрадовалась, увидев свою Лерочку такой посвежевшей. Куда там отдыху на тети Кириной даче!
Костя был еще у родителей, они сидели с мамой вдвоем на кухне, Лера мыла огромные грозди золотого винограда и расспрашивала Надежду Сергеевну о летних новостях. Та рассказывала, как дяде Штефану удаляли аппендикс, как за Любой Михальцовой начал ухаживать какой-то солидный, прилично одетый человек, приезжающий во двор на «Жигулях»…
Лера слушала рассеянно. Что ж, обычные новости, ничего особенного. И вдруг она поняла, что мамины интонации кажутся ей какими-то торопливыми, словно извиняющимися.
– Мама, случилось что-нибудь? – тут же спросила она. – Ты почему мне не говоришь? Тебе, может, в больницу приходилось ложиться, а ты мне не сообщила?
Это было вполне вероятно. Мама, скорее всего, не захотела бы прерывать Лерочкин отдых, если бы пришлось ложиться в больницу.
– Нет… – сказала Надежда Сергеевна. – У меня здоровье было в порядке…
– У тебя? – тут же переспросила Лера. – У тебя – в порядке, а у кого – не в порядке?
– Лерочка, – сказала мама, отводя глаза, – я тебе не хотела говорить… Елена Васильевна умерла.
Лера ожидала чего угодно – каких-нибудь маминых нехитрых секретов, или что та потеряла пенсию, или что заболели Костины улитки, а Надежда Сергеевна не решается ему сообщить. Но это…
– Но как же это? – беспомощно прошептала она. Тяжелая виноградная кисть выпала у нее из рук и шлепнулась на пол. – Почему же это?
– Никто не ожидал, Лерочка, – сказала мама. – Конечно, у нее все время голова болела – от позвоночника, наверное, – но ведь все уже как-то и привыкли… Бершадская, такая вредная старуха, вообще говорила: это, мол, все дамские уловки – мигрень, больше ничего. А кого ей было уловлять? Митенька для нее один был свет в окошке, а он и так от нее не отходил.
«Митя!» – подумала Лера, и мысль о нем потрясла ее едва ли не больше, чем известие о смерти Елены Васильевны.
Наверное, она вслух произнесла его имя, потому что Надежда Сергеевна торопливо сказала:
– Митеньки не было как раз, такое горе, такое горе!.. Он на гастроли уехал, во Франции какие-то гастроли, и конечно, она, бедняжка, не хотела его перед отъездом пугать. А он ехать не хотел, я знаю.
– Почему? – спросила Лера.
– Он заходил перед отъездом, тебя спрашивал. Говорил: «Придется, наверное, уехать, невозможно подвести целый оркестр. Жаль, Леры нет…» А я ему говорю: «Митенька, о чем ты волнуешься, я сама буду забегать не хуже Лерочки, и Катя такой надежный человек!»
– Мама! – Лера почувствовала, что задыхается. – Как ты могла мне не сообщить, как ты могла! При чем тут Катя, при чем тут кто?.. Он же чувствовал, он всегда чувствует!
– Лерочка, я и сама не понимаю. – Мама смотрела на нее умоляюще. – Ты в кои-то веки выбралась на море, такая возможность отдохнуть… Где бы мы взяли денег, если бы не эти виноградники? И это ведь в самом начале было, ты только уехала. Я и подумала: сейчас сорвешься, приедешь, лето в городе просидишь. И зачем? Правда ведь, у нее все было. Катя, бывало, в лепешку расшибется, и Сергей Павлович каждый день приходил. Кто же мог думать, что так все?..
– Когда она умерла? – спросила Лера.
Она не могла больше слушать мамин оправдывающийся голос. Море, отдых… Господи, а Елена Васильевна умирала здесь одна, а Митя… Что было с ним, когда он приехал?.. Что было с ним, если даже для нее, Леры, невыносима мысль о том, что Елена Васильевна умирала в одиночестве?
– Катя вечером прибежала. «Умирает», – говорит. Я – к ним, а у нее ведь инсульт случился, она уже и не разговаривала, когда я пришла. Мы с Сергей Павловичем в подъезде столкнулись, его Катя по телефону вызвала. Он сидит перед ней, руку ее гладит: «Лена, Лена…» А что уж было звать, она уже, наверное, и не слышала…
Лера видела все это так ясно, как будто сама стояла перед кроватью Елены Васильевны, сама держала ее за руку и сама с ужасом понимала, что та уже даже не слышит…
Слезы подступили к самому горлу, и Лера наконец смогла заплакать.
– Все-таки это хорошая смерть, Лерочка, – сказала мама. – Вот так, сразу, и не мучить никого… Она ведь так все время о Митеньке беспокоилась – что затрудняет его, и вообще. Он-то все смеялся только: «Глупости, мама, это ли заботы, когда я тебя люблю!»
– Как же он?.. – спросила Лера сквозь слезы. – И где он сейчас?
– Ох, детка, ты же его знаешь – все внутри держит. На следующее утро прилетел, отец ему позвонил. Я его на похоронах только увидела. Лицо белое, как у самой покойницы, круги под глазами. И молчит, хоть бы поплакал, все легче. День побыл – и обратно, что же, такая жизнь… Да и что ему теперь здесь?
Вечером Лера пошла к Гладышевым. Но дверь была закрыта, никто не вышел на ее звонки: наверное, Митя еще не вернулся. Она места себе не находила, думая о нем и о собственной невольной вине. Она представляла, что он чувствовал, возвращаясь в Москву по отцовскому звонку, и когда улетал снова, куда-то во Францию, а Елены Васильевны уже не было, чужие руки закрыли за ним дверь… И ничего нельзя было сделать, ничего! Впервые в жизни Лера испытала такое отчетливое чувство собственного бессилия – перед могуществом смерти…
Она не видела Елену Васильевну мертвой, и, может быть, поэтому смерть не имела власти над ее удивительным, ясным обликом. Иногда Лера вообще забывала, что та умерла, и ей казалось: вот приедет Митя, и они снова будут сидеть втроем в гостиной, и пить чай, и Елена Васильевна станет расспрашивать о Крыме, вспомнит, как была в детстве с отцом в Ялте и они заходили в гости к Марии Павловне Чеховой…
Митя вернулся через месяц и сразу зашел к Лере. Надежда Сергеевна была права: если бы Лера не знала о случившемся, она никогда не догадалась бы ни о чем, глядя на него.
Он сидел за столом, мама то входила в комнату, то выходила, чтобы принести еще какие-нибудь пирожки или подогреть чайник, а Лера смотрела на Митю, вглядывалась в его лицо, не отрываясь.
– Митя, – сказала она наконец, – ты прости меня…
– Не надо так говорить, – попросил он. – Не надо, подружка моя, ты что? Еще бы не хватало, чтобы ты себя мучила этим.
– А ты? Ты же мучаешь себя, Мить… А ведь ты совсем не виноват, совсем!
Он не ответил, глядя перед собою. Тогда Лера и увидела впервые этот взгляд: как будто он вглядывался туда, где исчезла Елена Васильевна, куда ушла ее душа и куда никто не мог вглядеться, кроме него.
– Я!.. – сказал он наконец с такой горечью, какой Лера никогда не слышала в его голосе. – Это теперь неважно.
Тяжесть лежала у них обоих на сердце, Лера физически ощущала ее, ей дышать было трудно под этой каменной тяжестью. Но когда она смотрела на Митю, неотрывно всматривалась в его глаза, пыталась заглянуть в их вечно загадочные уголки под ресницами, – она чувствовала и другое.
