– А теперь не думаешь?
– Теперь… Да, он всегда оправдывался прежде. Я не была опрометчива в отношениях с мужчинами, и мне было этого достаточно, и эти отношения складывались приятно. Думаю, не только для меня, но и для тех мужчин, с которыми я была.
– Еще бы! – хмыкнула Таня. – Ты же прелестная, Маша. Самое что ни на есть для тебя подходящее слово – прелестная. Прелесть человеческая у тебя в каждом слове, в каждом движении. Вот я в молодости была, как принято говорить, интересная. Нелька – красотка с сексапильной перчинкой, Мэрилин Монро вылитая. А ты – сама прелесть.
– Я уже не в молодости, – напомнила Мария. – Мне сорок три года. Но это неважно. Таня, я только теперь понимаю, как глубоко ошибалась! – с силой произнесла она. – Я ничего не знала о любви, ничего! И сравнивать себя с родителями мне было, конечно, невозможно. То, что я называла сердечным расчетом… Ведь у папы это было следствие горя, у мамы – понимание промысла Божьего. А я… Я просто не имела представления о настоящем счастье, вот и все!
– А теперь, значит, имеешь.
Марии показалось, что Таня вздохнула.
– С Геной – да. Он… У меня замирает сердце, когда я думаю о нем. Правда-правда, Таня! А ведь это очень важно – когда замирает сердце. Со мной просто никогда не было такого, потому я и не знала, как это важно. А теперь я это знаю. Мы уже уехали бы с ним в Париж, но… – Мария смущенно улыбнулась. Смущение сразу же выплеснулось на ее щеки алыми пятнами. – Понимаешь, до сих пор мы просто не могли заниматься ничем осмысленным. Вообще-то мне не составляет труда вести какие-то дела, не смотри, что я кажусь бестолковой, мне часто приходится заниматься делами русских людей, с которыми меня связывает работа и общение, а все это обычно немолодые люди, и я хожу для них в департамент или куда-то еще… Ах, я неровно говорю, Таня! Но неважно. Так вот, мы с Геной давно уже пошли бы в мэрию – или куда надо пойти в Москве? – заключили бы брак и уехали. Но каждое утро я просыпаюсь с таким ощущением счастья, с таким безмерным, и вижу по его лицу, что для него это тоже так, а потом мы… И вот мы уже не можем себе представить, как стали бы заниматься делами, документами, тратить весь день на посторонних людей.
– Что там на посторонних – ты к нам и то дорогу забыла, – заметила Таня.
– Да, я знаю, что виновата перед вами…
– Ничуть не виновата. Волнуемся мы только за тебя, вот и все.
– Но почему?
– Голову ты потому что потеряла, – вздохнула Таня.
– Наконец это произошло! – Мария засмеялась. – И я этому очень рада. Мне так хорошо, Таня! – выдохнула она. – Вот я смотрю сейчас на все это – на этот сад, на этот снег прекрасный и деревья в инее… И мне необыкновенно хорошо, и кажется, что жизнь впереди полна чего-то нового, и дух от этого замирает.
Заснеженный сад за окном тавельцевского дома в самом деле был прекрасен, и Мария действительно им любовалась, даже в том своем состоянии, которое поглощало ее теперь полностью, – в состоянии любви.
– Вы с ним хоть разговариваете? – снова вздохнула Таня. – Кто он вообще, ты знаешь?
– Гена занимается бизнесом.
– Само по себе это ни о чем не говорит. Маша, ведь здесь не Франция. У нас бизнес может быть делом всей жизни, всего ума и темперамента, а может – сплошным криминалом. Или может прикрывать безделье.
– Не думаю, что Гене необходимо прикрывать безделье. Он очень трудолюбив, это у него в крови.
– Ты-то откуда знаешь, что у него в крови?
– Гена из семьи сибирских староверов. А это много значит, я и до встречи с ним об этом слышала. Я в Париже записывала воспоминания одного старовера из семейства купца Бугрова. Он меня наладонному счету научил. – Она вытянула руку, загнула один палец, коснулась фаланги другого. – Староверы ведь даже счетами не пользовались, а до миллиона по своей наладонной системе считали.
– Ну, Бог с ними, с их счетом, а Гена-то твой при чем? – спросила Таня.
– Он с детства усвоил их представления о жизни, очень основательные. Он мне рассказывал – ребенком жил летом у дедушки в деревне и слышал, как в семье просили благословения на труд. Его дядя Степан утром говорил своему отцу: «Тятя, благословите косить».
– Тятя, косить… Все это, конечно, очень мило, – поморщилась Таня, – но довольно отдаленно. А что он такое сам, твой Гена, яснее нам от этого не становится. И тебе тоже.
– Мне – становится. Он…
Мария замолчала. Стоило ей вспомнить о Гене что-нибудь одно, даже самое маленькое, даже неважное – в чужих глазах, конечно, потому что в ее глазах было важным все связанное с ним, – и сразу вспоминалось остальное, накатывало огромной волною, и она захлебывалась в этой волне так счастливо, как в детстве захлебывалась в тех волнах, что катились на берег в Кань-сюр-Мер, и точно так же, как в детстве, ей хотелось в голос хохотать от счастья.
Сейчас ей вспомнилось, как она проснулась вчера утром и увидела, что Гены рядом нет. Она успела даже расстроиться, но тут же услышала его шаги в кухне. Потом зашумела вода. Мария оделась и вышла из спальни.
Наверное, он проснулся уже давно – волосы у него были влажные после душа, и весь он сиял утренней свежестью, бодростью. Это ощущение лишь усиливалось от того, что солнце сияло тоже – в окне у Гены за спиной.
Он мыл посуду, которую с вечера Мария мыть поленилась. Сначала они долго сидели перед телевизором, почти не глядя на экран, потому что целовались, потом им захотелось есть, она на скорую руку приготовила салат, поджарила стейки, и они ели, держа тарелки перед собой на весу над диваном. Когда Мария была маленькой, мама даже чай разрешала пить только за столом и только в положенное время, и она сказала Гене, что такой запрет странен, а он не согласился – да нет, все правильно, порядок в жизни должен быть… Потом они поставили тарелки на пол и снова принялись целоваться, потом… Ну, понятно, что потом. В общем, Марии, конечно, было не до грязной посуды.
И вот теперь эта посуда, уже чистая и блестящая, стояла на столике у раковины, и Гена вытирал ее белым хрустящим полотенцем.
– Проснулась? – весело сказал он. – Доброе утро. – И, кивнув на вымытую посуду, пояснил: – Зря мы на ночь оставили. Мне бабка рассказывала, в деревне у них, у кержаков, говорили: ночью бесы немытую посуду ищут, а как найдут – то-то им раздолье! И прыгают они в нее, и свадьбы в ней гуляют, и бесенят родят. А кто из такой посуды потом поест, тому они в рот заскочат, да и загубят запросто. Вот как!
– Но ведь это настоящие гигиенические правила! – засмеялась Мария. – Замени бесов на микробы, и это сразу становится убедительно.
– И так оно убедительно, – улыбнулся Гена. – Почему у кержаков никаких эпидемий никогда не было? А вот потому, что чужих к себе не пускали, посуду свою им не давали и сами из их посуды есть брезговали. Как их только не честили за это – мракобесы, мол. А в Европе, между прочим, в это время чума гуляла, испанка всякая, у нас тоже целые деревни выкашивало. А кержакам хоть бы что.
