— Если собираешься бросить, то не жди следующего дня, или когда нас выпишут. Уходи сейчас, — он разворачивается и выходит обратно в коридор, пока мои лёгкие отказываются принимать так необходимый им кислород. Я почти бездыханна и чувствую что-то, напоминающее ужас. И боюсь, что эта не до конца понятная эмоция навсегда станет частью меня.
***
Я понимаю, что переоценила свои силы, вскоре после того, как переступаю порог собственной палаты. Головокружение и возникшая в животе тошнота в конце концов заставляют прислониться к стене, прикрывая глаза, и, кажется, по моему правому виску стекает пот, когда до меня доносятся голоса. По коридору, пересекающемуся с тем, где стою я, кто-то идёт, но у меня нет ни единого физического ресурса, чтобы поднять веки и посмотреть. Я просто пытаюсь дышать не так громко, ведь если меня увидят и увидят то, в каком состоянии я нахожусь, то заставят вернуться обратно, а мне нужно совсем не это. Мне нужно всё объяснить. Я не знаю, чтобы понять всё самой, или чтобы понял он, но мне просто необходимо.
— Я бы вышла за него замуж, даже невзирая на ребёнка. Это, кстати, возможно, ведь они уже давно не женаты. Она просто его бывшая.
— Это просто штамп в документах, Джесс. Мне кажется, он всё равно её очень любит.
— Да она даже не видела малыша. За что её любить?
— Ты ничего не понимаешь. И вообще это не нашего ума дело.
Я не знаю, кто это, медсёстры или нет, но сомнений нет, они говорят обо мне и Дереке. Вряд ли здесь есть ещё с десяток пар с историей, подобной нашей. Он не приходил ко мне ни разу за те часы, что минули с того единственного раза, когда я видела его сегодня, и я одновременно хочу и не хочу злиться. Я не знаю, что во мне превалирует. Может, просто боль, одна сплошная боль. Везде и нигде конкретно.
Я держусь за живот, будто прикосновение хоть как-то, да способно унять дискомфорт внутри. Я подхожу к стеклу в стене между коридором и комнатой для детей. Я даже не думала и не чувствовала, что иду именно сюда, но ноги словно сделали всё за меня. За прозрачной преградой почти никого. Никого, кроме Дерека с ребёнком на руках. Полосатая кофточка с длинным рукавом, серые штанишки и носочки в тон. Шапочка на голове не позволяет рассмотреть цвет волос и понять, есть ли они вообще. Я вижу бутылочку и то, как уверенно держит её Дерек. Так, как будто делал эту всю свою жизнь или готовился к этому моменту с самого рождения. Ту же силу, но одновременно и осторожность невозможно не заметить и в прикосновении к маленькому телу. Мне очевидно всё, но я остаюсь невидимкой. Дерек естественно не смотрит в направлении стекла. Всё его внимание отдано ребёнку и поглощается им. Я начинаю думать, что не так уж и важна. Он вполне в состоянии делать всё сам. Сейчас на его лице лишь благоговение и ни капли грустного несчастья или чем-либо омрачённого настроения. Он выглядит, как счастливый отец. Готовый на всё родитель.
— Видишь то же, что и я?
— А что видите вы, Кимберли?
— Что он привык справляться без тебя, — просто говорит она, бесшумно появляясь в коридоре с правой стороны, несмотря на свои туфли, но они только подчёркивают существующий контраст. На её фоне я кажусь себе особенно бледной и истощённой. Не то чтобы я смотрелась в зеркало, но в халате здесь только я одна. Слова делают всё лишь хуже. Возможно, потому, что они правдивы. Истина бывает горькой чаще, чем ложь.
— Ну ещё бы. Ничего иного я от вас и не ждала. Наверное, вы бы предпочли держать его подле себя вечно. Что ж, может быть, ваша мечта вскоре исполнится.
— Просто не надо давать надежду, если не можешь ничего гарантировать.
— Будто вы можете твёрдо знать, что будет завтра или через неделю.
— Нет, не могу. Но я, по крайней мере, стараюсь поступать правильно.
Мне хочется сказать ей ещё очень и очень многое. Но сил больше нет. Я более не помню, что собиралась сделать и зачем изначально встала с кровати, собрав их буквально по крупицам. Остаётся лишь мгновенно, ни с чего навалившаяся усталость и понимание, что даже сейчас на меня не могут или сознательно не желают смотреть под другим углом. А если бы она знала всё… Нет, я не могу думать ещё и об этом. Что бы я ни делала, согласно её мнению, для её сына всё и всегда будет неправильным и недостаточным. Она окажется на седьмом небе от счастья лишь тогда, когда я умру или, по крайней мере, не буду рядом. Что ж, я вполне могу доставить ей такую радость. Хотя бы раз в жизни поступив единственно верно.
Глава тридцать четвёртая
Я вовсе не имел в виду то, что сказал, Лив. Я не хотел, чтобы это так прозвучало. Мои слова не означают, что ты должна уйти. Я не переживу, если ты так поступишь. Пожалуйста, останься. Мне не всё равно, что ты не со мной и не с ним, но я готов ждать столько, сколько потребуется. Только не уходи, ладно? Я прокручиваю это снова и снова в своей голове, неспособный мысленно остановиться, пока иду по коридору к её палате. Сейчас ещё довольно рано, но так я буду рядом, когда Лив только проснётся, и, может быть, мы сможем поговорить. Найти ускользающую связь и понимание, не дать этой нити порваться до конца. Я уже не знаю, как позволил себе сказать те слова. Я, конечно, был расстроен, уставшим после первой ночи с ребёнком, когда он просыпался каждые несколько часов. Всякий раз непременно проходило гораздо больше одной минуты прежде, чем я вставал к нему, и ко мне кто-либо приходил, но я не должен был злиться. Я знаю, для неё всё сложно и трудно. Мне надо было сдержаться. Я смогу сделать это теперь. Сохранить спокойствие и терпение, пытаясь достучаться до неё, когда она проснётся. Но Лив оказывается уже неспящей, если она вообще спала. Находящейся вне больничной кровати. Одетой в уличную одежду. Поблизости не видно ни её халата, ни других немногочисленных вещей, захваченных мною из дома той ночью. Сидящая на краю мятой постели и склонившаяся над листом бумаги с ручкой в руках, она слишком быстро выпрямляется в полный рост, тут же хватаясь за живот под бежевой толстовкой правой рукой, и мгновенно становится визуально потерянной. Словно что-то идёт не по плану.
— Что ты делаешь? — зачем она оделась? И куда собралась? Я спрашиваю это сам у себя, но думаю, что в глубине души, где-то очень глубоко внутри знаю ответ.
— Папа ждёт меня внизу.
Она опускает глаза вниз, будто я не заслуживаю того, чтобы смотреть мне в лицо, говоря всё это. Моё сердце, то сердце, что корило себя за импульсивность и некоторую чёрствость и собиралось извиниться, при необходимости упасть в ноги, лишь бы удержать эту женщину на каких угодно условиях, на её условиях, если иначе будет никак… Это самое сердце разбивается на кусочки. Они разносятся по кровеносным сосудам по всему организму от боли прежде всего за моего ребёнка. За ребёнка, который всё равно наш общий. И её в том числе. По сравнению с этим по поводу себя я почти что ничего не чувствую.
— Ты это собиралась написать в своей записке?
— Я не знаю.
— Что с тобой произошло? Я тебе что-то сделал? — мой голос фактически нейтральный, и, наверное, это не есть хорошо, но я кажусь себе мёртвым или умирающим. Кричать просто нет сил. Я думаю, что задохнусь, если начну. Подавлюсь воздухом, что будет пытаться поступать в лёгкие.
