Прикосновение происходит даже прежде, чем я по-настоящему его осознаю. Указательный палец левой руки крайне бережно и чуть ощутимо дотрагивается до крохотных пальчиков, поочередно обводя их все, когда маленький и трогательный кулачок вдруг разжимается и смыкается вокруг моей фаланги. Осознание, что впервые такие эмоции и такое мгновение бывают лишь раз в жизни, накатывает меня за одну долю секунды. А мне уже хочется продлить её навсегда.
— Привет, малыш. Я твой папочка. С тобой всё будет хорошо, Александр. Я тебе обещаю.
Он не понимает мою речь, а может, и вовсе не слышит меня. Но я всё равно чувствую необходимость говорить с ним. Знакомить его со своим голосом, помогать ему чувствовать себя лучше, если близость действительно работает и имеет смысл, и просто быть рядом, чтобы его можно как скорее освободили от всех этих проводов и принесли ко мне.
***
— Я уберу это, — я отставляю поднос на приставной столик около кровати, как только Лив заканчивает с поздним ужином, в котором еле ковырялась вилкой и так и не съела всё, и протягиваю ей чашку чая. Он как раз остыл достаточно для того, чтобы его можно было пить без всякого дополнительного ожидания. Но я обнаруживаю лишь отрицательное движение головы, что мгновенно заставляет меня чувствовать себя ещё более поникшим и словно физически раненым. В переносном смысле руки продолжают опускаться. Я почти перестаю понимать, зачем хожу туда-сюда между ребёнком и Лив, между Лив и Александром вот уже на протяжении нескольких часов, неспособный заговорить с ней о нём, когда ещё утром она многое ясно дала понять. Моя душа мечется из крайности в крайность, пока я по-прежнему остаюсь с ней, сопровождаю её в ванную, напряжённо вслушиваюсь в то, что она там делает, жду её возвращения обратно и помогаю вернуться в кровать. Это однозначно поведение любящего человека, но как надолго меня хватит? Кажется, лишь на минуту, не больше. Три. Два. Один. — Почему ты снова поступаешь со мной, как прежде? Почему отталкиваешь? Почему опять делаешь это с нами?
— Потому что это всё, что я умею. Как ты ещё этого не понял? Я такая… Такая пустая, — она отворачивает лицо в сторону, пряча слёзы или просто себя от меня в том числе и посредством волос, не торопясь открываться мне и впускать в свою душу. Хотя я ведь не чужой и не посторонний человек. Я её муж, формально бывший, но не концентрирующийся на этом и желающий положить к её ногам весь мир, если она только позволит. Потому мне так трудно не видеть, что в её глазах, что содержит в себе её взгляд. — И чувствую себя так, будто что-то потеряла. У меня даже не было времени, а теперь мне и вовсе ничего не ощутить. Этот живот… Я его ненавижу. Почему он так висит? Если в нём нет жизни? Если во мне её нет…
— Это не навсегда, — я, конечно, не вижу ничего из-за одеяла и сорочки, но мне и не следует. Так же, как и не следует не соглашаться с ней сейчас. — Не на всю жизнь. Он уйдёт, — фигура и всё, что с ней связано… Предполагаю, эти вопросы довольно значимые для любой женщины, даже когда ребёнок является изначально желанным и, возможно, вообще планируемым, но у Лив… У нас с ней всё не совсем так, поэтому я выбираю, тщательно и осторожно продумываю каждое слово наперёд, будто двигаясь по зыбкому песку или заболоченной местности, где каждый следующий шаг вполне может оказаться фатальным, не желая случайно произнести что-то неуместное и болезненное. — Ты не пустая. Ты всё ещё человек. А наш ребёнок… Теперь он просто снаружи. Он лежит там такой беспомощный, и я хочу быть с ним, но и с тобой тоже хочу быть. Все твои действия и слова заставляют меня разрываться. Зачем ты так со мной?
— Я устала говорить.
— Он схватил мой палец, Лив, и мне больно, что ты этого не видела. Что не объясняешь, что с тобой происходит. Что снова отгораживаешься. Я сказал, что прощаю тебя. И я, правда, так думаю. Что бы ни было в тебе, я способен это выслушать и принять.
— Я не хочу, чтобы ты это принимал. Я ничего не хочу. Только спать.
— Тогда постарайся уснуть, — в действительности я хочу давить и давить, чтобы мы закончили и разобрались со всем, пока всё не стало совсем уж невыносимым. Но я достаточно её знаю и знаю, что если она что-то сказала, то это, как правило, нечто окончательное, а не то, что можно взять и пересмотреть. Время начинает тянуться, и оно растягивается в пространстве. Лив кажется расслабившейся, впервые за долгое время лёжа на спине с закрытыми глазами, но иногда веки на них подрагивают, так что я сомневаюсь, что она спит, но всё равно не пытаюсь… Ничего не пытаюсь. Лишь опускаю голову на край постели и, наверное, в какой-то момент проваливаюсь в сон, приходя в себя от ощущения того, что надо мной словно кто-то стоит.
— Мистер Картер. Мистер Картер, сэр.
Проведя руками по волосам, я поворачиваю голову в сторону голоса и весь замираю, словно съёживаюсь до размера крохотной точки, когда вижу Александра внутри мобильной кроватки на колёсиках. Александра без трубок и проводов, вполне визуально жизнеспособного и благополучного, завёрнутого в белую ткань с разноцветными полосками, которая слегка двигается от его небольших движений под ней. Его глазки закрыты, на голове голубая шапочка, и мои ладони, кажется, мгновенно покрываются странным и ощутимым потом. Нервозность внутри меня характеризуют тяжесть в животе и ком в горле.
— Вы всё ещё здесь? Я думал, вы уже уехали домой, — время двенадцатый час вечера, и сегодняшний тяжёлый день… Он такой не только для нас с Лив.
— Я была нужна тут, но скоро поеду.
— Неужели уже можно? — я едва ли верю в это. В то, что он здесь так скоро. В такую сравнительно раннюю возможность увидеть своего мальчика вне инкубатора и вдали от аппаратов, неустанно следящих за его состоянием и анализирующих всевозможные показатели.
— Да, теперь он может быть постоянно с вами. Но если вы не готовы сейчас, то я отвезу его в детскую комнату.
— Нет. Нет, — я почти вскакиваю, испуганный этой мыслью, что моего малыша заберут, только он оказался так близко от меня, и понимающий необходимость не дать этому произойти. — Я его возьму.
— Вы уверены? Вы кажетесь…
— Я в порядке, — пусть я устал, пусть она только что собственными глазами видела меня дремлющим в крайне неудобном положении и в совершенно неподходящем для этого месте, я не собираюсь сидеть и смотреть, как моего ребёнка уносят. Я вполне в состоянии о нём заботиться.
— Вас всегда будет проверять кто-то из медсестёр и приносить вам бутылочки согласно составленному мною графику кормления. Вы также можете обратиться к девушкам и сами, если возникнут вопросы, или понадобится помощь. Я пробуду в своём кабинете ещё около часа, — после всех слов врач выходит в коридор давно опустевшей по сравнению со своим дневным состоянием больницы. В палате, кажется, становится лишь тише, чем было, будто я перестал элементарно дышать, и здесь остаёмся только мы втроём. Алекс, я и Лив. Он уже совсем не красный, что отличало его самую малость. Кожа выглядит естественно розовой и такой, какой и должна быть, хотя, смотря на неё раньше, я и думал, что с ней, возможно, что-то не то. И он просто наш. Желание, чтобы Лив наконец увидела его, резко становится совсем непреодолимым, и я прикасаюсь к её левой руке, находящейся ко мне ближе всего, без единой мысли в голове, почему этого не стоит делать.
