— Ты любишь?
— Ты же знаешь, что люблю, — может, в последнее время я и перестал говорить ей это вслух, но мои чувства нисколько не изменились. Они по-прежнему внутри меня, крепкие, значительные и стойкие.
— Как ты можешь?
— А почему не могу?
— Ты не делал того, что сделала я. И я же ничего тебе не даю. Нет ни подарка, ни еды подобной той, что готовит Кимберли, и неважно, что ты скажешь. Это имеет значение, я знаю. Я не дура, — она качает головой, будто отказываясь от прозвучавшего признания, но в неослабевающей нужде во мне сжимает мою шею теперь обеими руками, позволяя увидеть чуждую моему взгляду и непривычно-неестественную влажность в глазах. — С ребёнком… ему всё это нужно. Он будет этого хотеть.
— Здесь, сейчас ты даёшь мне всё, что необходимо. Ты не для еды или подарков мне нужна. Я просто нуждаюсь в тебе, в нашей семье, — я опускаю свободную левую руку на живот. Меня буквально переполняют эмоции, убеждающие, что в нужное время мы во всём разберёмся. Что, как только возникнет потребность сделать что-то в интересах ребёнка и ради его блага, мы заставим это работать и приспособимся вместе. — Я помню, как хотел показать тебе Европу. Или хотя бы Париж. Но так и не сделал этого в то лето, — то лето после свадьбы, наше единственное совместное лето просто превратилось в один сплошной медовый месяц, когда, уже перебравшись в Нью-Йорк, мы почти не покидали спальню. Когда межсезонье подошло к концу, мне сделалось почти больно из-за мысли о необходимости возвращения к прежней жизни, подразумевающей неизбежные расставания и оторванность друг от друга. Но вот сожаления насчёт Парижа и Европы, полагаю, возникли лишь сейчас, когда мы уже не можем вот так просто приобрести билеты и сесть в самолёт. — Пожалуй, я не хотел тебя ни с кем делить ещё тогда. Но нас станет трое, и мы сможем увидеть мир уже все вместе. Наш мальчик чуть подрастёт, и мы поедем, куда захочешь.
Я представляю то, как, возможно, стану чемпионом, и мой сын увидит это, даже если не будет понимать ничего из того, что происходит. А потом спустя годы мы расскажем ему, чему он был свидетелем, даже когда ещё не умел сидеть и ползать, и он будет гордиться мной, после чего мы однажды поменяемся местами, и уже я стану восхищаться им. Мы с Лив станем.
— Мы могли бы назвать его Александр.
Её тихий шёпот перерастает в моё страстное движение ей навстречу. Объятия становятся совсем тесными и крепкими, когда руки придвигают моё тело ближе прикосновением к пояснице, заставляя его почти опуститься поверх живота. Оказавшись на боку лицом друг к другу, мы едва помещаемся на этом диване, который всегда казался мне вполне широким. Но то было прежде, задолго до этого момента и вообще данного периода нашей совместной жизни. А теперь моя рука упирается в сидение позади спины Лив, чтобы ограничить её смещение к краю мебели.
— Осторожно, там уже почти пустота.
— Ты всё равно не позволишь мне упасть.
— Ни за что.
Я перемещаю руку на её бедро, сжимая его, но та независимо от меня устремляется в волосы, стискивая отдельные пряди, которых мне всегда нравилось касаться. Наши губы сливаются воедино, будто давно не чувствовали вкуса воды, но наконец нашли её источник посреди сплошной пустыни, и внутри меня возникает не просто возрождённое из пепла ощущение счастья. Это целая соответствующая уверенность и прочное знание.
***
Мысль и осознание опережает чувство. Чувство нехватки чего-то, которое возникает буквально мгновенно, едва рука натыкается на пустое и остывающее место справа от меня чуть ниже подушки, ещё хранящей запах. Ясность же подчиняет себе лишь тогда, когда, открыв глаза, я более-менее привыкаю к тусклому освещению комнаты в её предрассветном состоянии и, как ни стараюсь убедить их увидеть, всё равно не нахожу рядом Лив. Почему её здесь нет, когда моё правое предплечье до сих пор ощущается, как слегка онемевшее от ощущения того, что на нём лежали?
— Ты тут? — дверь в смежную ванную закрыта, и я не могу видеть свет, но включатель находится в соответствующем положении, что делает это место первым, где я начинаю искать. В ожидании ответа я замечаю, как дверная ручка принимается опускаться, и делаю шаг назад, чтобы Лив могла выйти. Она появляется вполне обычная и нисколько не бледная, однако если это и избавляет меня от тревоги, то всё равно не до конца. — Всё хорошо?
— Да, просто слишком много воды. Мне пришлось встать. Я не смогла больше терпеть. Сначала мне хочется пить, а потом… Я тебя разбудила?
— Не ты, — качаю головой я, скользя руками на поясницу, — скорее ощущение, что тебя нет рядом. Давай вернёмся в кровать. Ещё рано.
— Постой, не так скоро.
— В чём дело? — её лицо вдруг омрачается страданием, и Лив хватается за свою спину чуть ниже моих рук со стоном, который никак нельзя охарактеризовать как-то иначе, чем неприятный и наполненный ярко выраженной мукой. Так что я даже не знаю толком, зачем об этом спрашиваю. — Тебе больно?
— Ничего, терпимо, — но по тому, как плотно сжаты её губы, и исходя из того, что она чуть ли не кусает нижнюю из них, я понимаю, что это совершенно не так. Что Лив всё равно что лжёт мне, хотя не должна этого делать не только сейчас и в нашей нынешней ситуации, а вообще никогда, но особенно, конечно, теперь. Но я не вижу смысла рассуждать об этом, когда это в любом случае ни к чему не приведёт, и просто помогаю любимой женщине дойти до кровати, после чего занимаю привычное место на соседней половине и прикасаюсь к определённо напряжённой спине, благо что Лив лежит на правом боку. Как и следовало ожидать, она тут же вздрагивает и неловко пытается уклониться от заведомо причиняющих боль действий прежде, чем я успеваю сказать:
— Подожди, давай кое-что попробуем. Может быть, я мог бы сделать тебе массаж?
— Сейчас и так отпустит.
— Я постараюсь аккуратно. Так, чтобы не причинить тебе ещё большей боли, — мой голос мягкий и заботливый, отказывающийся понимать, что не так, помимо очевидного, и чем так плохо моё предложение, если я хочу лишь, как лучше. Мне становится почти обидно, будто из воздуха выкачали всю радость и счастье.
— Пожалуйста, не надо.
— Почему?
Я всё-таки провожу рукой от правого плеча вниз вдоль позвоночника, ощущая всю эту скованность и раздражительность и фактически ожидая, что вот сейчас всё станет только хуже. Однако вопреки моим мыслям Лив поворачивает голову ко мне, и я не вижу ни капли моральной усталости в чертах её лица. Там есть лишь нечто другое… Что-то, что напоминает желание.
— Потому что каждая клеточка этого тела хочет тебя. Ты прикасаешься ко мне, и я становлюсь словно не в себе. От этого лишь больнее. Я знаю, мы не можем, но это не делает всё проще. Как бы сильно мне не хотелось облегчения, эти твои прикосновения будут особенно невыносимы, — признаётся она, обнимая мою шею, пристально и сосредоточенно смотря на меня сквозь жаждущую пелену в своём взгляде. Это пробуждает в сердце странную и нелепо-противоречивую радость из-за осознания того, как, должно быть, одинаково и взаимно мы влияем друг на друга.
