— Ты только лёг. Можешь просто обнять меня? — вдруг, но не слишком неожиданно просит Лив, передвигаясь, чтобы наши лица были на одном уровне. Также сместившись, я просовываю левую руку под её тело, с готовностью и радостью прикасаясь к его теплу и придвигаясь к нему ближе. Только полный дурак, не ценящий момент, поступил бы иначе. Но в этом всё равно есть что-то, напоминающее о дистанции, и не только мне одному. — Сейчас ты наверняка спрашиваешь себя, почему я не говорила этого прежде. Почему только теперь. Но я и сама не знаю. Мне проще отталкивать, — это каждому так. Легче разрушать, чем строить, обижать, чем прощать, и врать удобней, чем верить. Тут мы с ней ничем не отличаемся друг от друга. — Просто между нами всё ещё что-то есть. Хотя сделанного и не воротить, — наши ноги переплетаются под одеялом, её полуобнажённые, но тёплые и даже почти горячие, и мои несколько продрогшие под джинсами. Наверное, мне только так кажется, но ощущение такое, что Лив и ребёнок согревают меня. Что мы все служим друг другу грелкой, хотя я и вряд ли вношу действительно какой-то вклад, а этот разговор всё равно не напоминает тот, что способен закончиться просьбой о прощении. — Я ведь всё разрушила, да?
— Не всё, — качаю головой я, опуская правую ладонь на уже очень круглый живот под своей майкой на женском теле. — Ты взяла её из моего комода, так?
— Хочешь, чтобы я вернула?
— Нет. Конечно, нет, — обдумывание плотно сжимает мои губы между собой, а зубы словно вот-вот прикусят их, чтобы не дать мне ничего сказать. Но долой всю слабость. — На тебе она смотрится лучше. Так, как будто ты моя, — ни одной из девушек, побывавших в моей постели, я никогда и ни при каких обстоятельствах не позволял брать свои вещи, чтобы те потом пахли ими, но Лив это изменила. Все они спрашивали разрешение, в ответ на что всегда получали лишь отказ. Только в случае с ней я просто кивнул головой, когда увидел желание позаимствовать мой халат, чтобы впервые принять душ в моём доме, и сомневающийся взгляд, наверное, основанный на всём том, что ей довелось обо мне услышать. — Только я не вижу тебя. Не знаю, какая ты теперь. Под ней. Понимаешь?
— А ты и не должен. Я не хочу, — в моём мозгу вспыхивает предупреждение, словно красный сигнал, подобный тому, что используется на производстве или в механизме, чтобы дать понять персоналу, если что-то идёт не так. Но я слишком слеп или глуп, или и то, и другое вместе, чтобы прислушаться к нему.
— Не должен знать? — оскорблённый и задетый, нелепо спрашиваю я. Мой голос становится всё громче с каждым словом. — А как, позволь спросить, ты в таком случае собираешься быть со мной дальше? Месяц? Год? Всю оставшуюся жизнь? Будешь одеваться и раздеваться под одеялом или запираться в ванной? — всё беззаботное настроение улетучивается в мгновение ока, едва Лив выбирается из кровати, оставляя меня в ней одного, но чёрта с два я на это согласен.
— Где мои штаны и носки?
— Я временно положил их на диван. Но зачем они тебе? Ты же не собираешься уехать? — наблюдая за её перемещениями, спрашиваю я, охваченный внезапным тревожным ожиданием и осознанием того, что, пожелав вернуться домой, она вполне сможет обойтись без меня и моей помощи. Достаточно будет только вызвать такси. — Для тебя это слишком? Мои вопросы? Ты хочешь…
— Мы даже ни разу толком об этом не говорили. Не планировали ребёнка, — её голос такой же громкий, как и мой, когда она останавливается по сторону кровати, вся слабая и измотанная, но выглядящая независимой, что удерживает меня на расстоянии нескольких шагов. — А потом случилось это. И желание перестало быть просто желанием. А теперь ты хочешь увидеть то, во что я превратилась? Это… — Лив показывает на себя и своё тело, — совершенно не то, что ты помнишь или думаешь, что помнишь. И не то, что ты когда-то хотел.
— Не перестало, — качаю головой я, касаясь переносицы трущим и агрессивно-жёстким движением, как почти всегда в минуты болезненного волнения и пребывания на грани. Но мой голос, как никогда, немыслимо твёрд, — думаешь, я больше тебя не хочу? Но это не так. Здесь… внутри всё болит, — мои пальцы сжимаются в злой кулак, еле сдерживающийся от того, чтобы ударить меня самого, и я знаю, что показал бы ей всю силу своей потребности, если бы она позволила и не относилась к себе столь негативно, не воспринимая собственную фигуру, как что-то, вероятно, мне противное и омерзительное. Заставил бы её увидеть то, что думаю и чувствую сам всякий раз, когда смотрю на неё, даже когда пытаюсь загнать эти мысли и ощущения глубоко внутрь себя. Благословение и трепет, что именно она, а не кто-то ещё, мать моего ребёнка. В глубине души я никогда не испытывал бы такого… проникающего блаженства, такой… переполняющей радости… с другой женщиной. — Желание… оно просто обрело другую форму, потеряло свою эфемерность и стало чем-то, что я и ты… мы сможем почувствовать и к чему сможем прикоснуться. Новым человеком, который возьмёт только лучшее от нас двоих.
— Да откуда тебе это знать?
— Это не знание. Это вера. Что мы вырастим кого-то, кем сможем гордиться. А я даже не могу ощутить эту жизнь внутри тебя. Думаешь, я хочу, чтобы ты разделась, из низменных соображений? Чтобы заставить тебя ощущать дискомфорт? — наверняка я уже принуждаю её его испытывать, но как быть с моими чувствами и эмоциями? С тем внушительным сроком, в течение которого я приобрёл обыкновение и пагубную для меня привычку их скрывать? — Нет, я просто желаю быть как все те отцы, которые могут поцеловать своего ребёнка, даже не видя его, задолго до настоящей встречи. Я хочу взять тебя за руку и пройтись с тобой так хотя бы здесь, где мы можем затеряться. Я могу это сделать? Например, если мы пойдём к океану?
***
День проходит спокойно и неторопливо. Наверное, кто-то скажет, что так не бывает. Что предательство, боль и злость всегда напоминают о себе и уж тем более никогда не забываются в течение каких-то суток. Даже когда тебе становится хорошо рядом с тем же человеком, которому ты обязан самым большим своим страданием, и ты начинаешь думать, что плохих вещей и вовсе не существовало. Возможно, они, и правда, не исчезают, но я стараюсь не допускать мрачных мыслей. Отгонять их по мере возможности. Хотя это и не даётся мне легко. Например, поддерживать диалог часто за двоих в наполовину заполненном ресторане.
— Знаешь, послезавтра начнётся голосование по определению тех, кто сыграет в матче всех звёзд, — я завожу разговор о ежегодной показательной баскетбольной игре. Она состоится шестнадцатого февраля будущего года вскоре после выбора капитанов команд и общего списка игроков в ходе волеизъявления болельщиков, журналистов и нас, тех, кто регулярно выходит на паркет, тоже, — Джейсон наверняка говорил об этом.
— Да, говорил. Хотя скорее упоминал вскользь, — смотря на меня, Лив держит вилку зажатой среди пальцев левой руки и прислонённой к тарелке, не поднося кусочек белой рыбы ко рту. Правая же рука скрывается от меня под льняной белой скатертью. — Ему трудно свыкнуться с тем, что, как тренер, в этот раз он не сможет возглавить ни одну из команд.
— Но он ведь так и так бы не смог. Нельзя быть тренером два года подряд. Это запрещено правилами.
