— Нет, мы не живём вместе. И мне ничего не нужно. Не знаю, что ещё тебе сказать, — говорю я в смятении и растрёпанных чувствах, тянущих меня в противоположные друг другу стороны, но сам думаю об Оливии. О том моменте, когда я попросил её сделать то, что в действительности совсем не хотел, чтобы она делала, и о её осторожном и преисполненном переживанием и надрывом, но таком чистом и пронзительном признании в неспособности отпустить нас.
Эти слова сломили меня, но вместе с тем и собрали что-то воедино. Я не смог ничего ответить лишь потому, что тогда моё вмиг морально истощившееся тело скоро и резко пересекло незначительное разделяющее нас пространство, взгляд нашёл ожидающие глаза, всматривающиеся в моё лицо, и я поцеловал её. Так, будто мы больше никогда друг друга не увидим. Даже когда первоначальное несдержанное желание обладать чуть поутихло, сменившись нежным вниманием, а Лив, подняв руки, коснулась ими моих кистей на своих щеках, в нём и во мне всё равно остались частицы всё той же незыблемой потребности, живущей в каждой клеточке моего существа. Но, возможно, с моей стороны это действительно было в некотором роде прощанием. Я схватил сумку и уехал гораздо раньше необходимого, и даже не знаю, осталась ли Оливия в моём доме, но, возможно, только с ней внутри он действительно похож на то место, куда хочется возвращаться. Куда мне хочется вернуться после этих тягостных дней, чтобы забыться и исцелиться от микроскопических поражений. Если бы ещё доподлинно знать, что будет дальше.
— Мне ничего не надо говорить. Просто ответь моей девочке, когда она снова позвонит, и всё. Это же такая малость, Дерек, разве нет?
— Ты не ненавидишь меня? — вдруг спрашиваю я, тихий и желающий закрыться в своей скорлупе, но Джейсон лишь опускает руку на моё правое плечо, побуждая меня сесть:
— За что мне тебя ненавидеть?
— Да за всё подряд, — кисти моих рук соединяются друг с другом воедино, и пальцы тесно граничат между собой. В чём-то я даже приветствую это болезненное сжатие и добровольный дискомфорт. — За развод. За всё то, что сейчас. И за мою особенно сегодняшнюю бесполезность. Я думаю, что устал, Джейсон.
— Мы же это уже обсуждали. Устал не ты, а все мы. И никто не был бесполезен. Временные трудности, осложнения… Они случаются у всех команд без исключения. Но хочешь, я тебя заменю? На пару-тройку игр? А уж после Рождества будем смотреть, как поступить дальше.
— Я не хочу враждебной атмосферы. А она непременно возникнет, если ты сделаешь это. Остальные не поймут. Посчитают, что ты меня выделяешь.
— Но ты мне как сын.
— Я был тебе как сын, — поправляю бывшего тестя я, говоря в принципе явные вещи, с которыми не поспоришь. Мне, правда, не нужно, чтобы он посадил меня на скамейку запасных, исходя из былого родства и того, что когда-то я был вхож в его дом на постоянной основе, и этот добрый жест создал напряжение внутри команды. Но Джейсон лишь хмурится и смотрит на меня странно неодобрительно:
— Я всё ещё отношусь к тебе именно так, Дерек. Поэтому, если надумаешь, просто дай мне знать, — и на этом он выходит из номера, но сомкнувшаяся вокруг меня, словно кокон, тишина не длится сильно долго. Лежащий где-то позади, мой телефон снова напоминает о себе, и в этот раз я уже принимаю входящий вызов, отыскивая сотовый буквально на ощупь.
— Да.
— Привет.
— Ты всё ещё у меня дома, так?
— Мне показалось, я могу остаться. Я ошиблась? — прерывающийся голос и нехарактерное словно заикание заставляют меня чувствовать себя самым последним ублюдком на свете особенно в свете того, что за все эти дни я слышу его и Лив в первый раз, а происходит это, отнюдь, не по моей инициативе. Должно быть, я умею бросать, разрывать связи, за которые визуально цепляюсь вроде бы всеми фибрами души, и делать больно так же эффективно и со всей основательностью, как вообще не считал в своём случае возможным. Теперь мои переживания о том, что меня поглотит расстройство, а Оливия это непременно различит и, может, даже вдоволь им насладится, кажутся чуть ли не смешными. Я настолько закрылся буквально в мгновение ока, что теперь слышу в произносимых словах скорее лишь жёсткость, но никак не горечь и мольбу. Или же я закрылся задолго до этого момента, ещё сразу после поцелуя, а начинаю осознавать это лишь сейчас? — Ладно… я… Мы уедем до того, как ты вернёшься.
— Мы?
— Здесь моя мама. Я не хотела быть одна и попросила её приехать.
— Мне это совершенно неинтересно.
До того сохраняя непроницаемое молчание, я перебиваю её на полуслове. Ззначительная часть меня… Она довольно сердитая и наполненная агрессией из-за того, что в моём доме без моего на то разрешения находится моя бывшая тёща, но где-то за вызванной этим фактом резкостью прячется не иначе как забота. Желание узнать, как они там вдвоём, что вообще привело Оливию к этому спонтанному в моём понимании решению, и становятся ли их отношения менее натянутыми и тревожными. Или же общение с Мэриан лишь делает ситуацию и самочувствие только ещё более нездоровыми и потенциально травматичными внутри. Я только не могу спросить, открыто показать собственную душу и запретить что бы то ни было, когда у меня и так никогда не было особенных прав указывать, а сейчас они отсутствуют и подавно, и когда Оливия даже не хочет понимать, что больше никогда не будет одна. Что у неё уже есть мой ребёнок, наш сын, и с ним она просто не должна ощущать одиночества.
— Почему ты так говоришь? Почему переменился?
— Потому что это нынешний я, — сжав телефон до боли в пальцах и до треска костей, произношу я, вмиг лишаясь остатков внутреннего равновесия, что превращает мой голос в что-то несогласованное, громкое и опасное. — И ему не нужны ни твои звонки, ни чтобы ты присылала отца, ни запоздалое беспокойство, — для переживаний что обо мне, что о моих спортивных достижениях или наоборот об их отсутствии правильное время уже ушло. Может, вот сейчас Лив потому и молчит в ответ, что ей нечего сказать и возразить. В том или ином виде мы всё это уже проходили, те же разговоры и настроения, и мгновения, когда ни у неё, ни у меня просто не находилось слов. Признаться честно, жутко уставший, я хочу лишь повесить трубку, оставить всё это в покое и переместиться во времени на месяц-полтора вперёд, чтобы только узнать, что у меня вот-вот родится ребёнок. Я уже так близок к прикосновению к клавише отбоя, когда в моём ухе звучащий на некотором отдалении шорох сменяется тихим, но противостоящим мне голосом:
— Нет, ты не такой. Я видела и вижу тебя настоящего, и настоящий ты… Сейчас он просто очень расстроен, и я хочу лишь…
— Думаешь, скажешь мне, что спорт — это ещё не вся моя жизнь, и эти дни тут же забудутся, будто их и не было?
— Раньше всегда забывались. Ты знал и никогда не терял из виду, что в мире есть нечто более важное, чем работа. Что это в значительной степени лишь заработок… — я киваю незримо для неё и в такт собственным абсолютно идентичным мыслям, но то давнее положение вещей уже прилично устарело, и ненавидеть это так легко. То, что мы оба помним, как всё было, и ощущаем эту огромную разницу по сравнению с тем, что есть сейчас, и никогда не желаем изменить хоть что-то, что ещё возможно отстроить заново, единовременно друг с другом. Вот что я презираю в нас и в себе. То, что при всей моей несомненной любви к баскетболу по сути своей исключительно материальная составляющая медленно, но верно, кажется, начинает мне если и не заменять, то уж точно заслонять собой людей и ощущения.
