— Да? Что-то не так? Хочешь немного пересмотреть план по поводу меня? — Джейсон выглядит странно бледным. Думая, что он уже слишком напряжённый, учитывая, что игра ещё даже не началась, и ему лучше постараться расслабиться, я почти начинаю говорить об этом, но так и не успеваю ничего произнести из-за стремительности ответа.
— Нет. Я не знаю, как сказать это иначе, поэтому просто скажу всё, как есть. Она здесь. Снаружи, — Джейсон опускает руку на моё левое плечо и понижает голос ещё больше. — Хочешь, я всё-таки?.. — он словно говорит мне, что пытался что-то сделать, удержать ситуацию в узде и не позволить этому происходить и что станет совсем решительным, таким, каким не был тогда, когда мне было единственно необходимо. Но в том-то и дело, что теперь с моей стороны есть лишь безразличие. Я ничего не замечу и просто пройду мимо в сторону площадки. Здесь всего-то десять шагов, а то и меньше.
— Нет. У меня с этим нет проблем.
— Ты с ней поговоришь? Всего минуту?
Я не думаю, что обязан, и что нам есть что обсуждать. Но Джейсон смотрит на меня так, словно мой отказ отправит его на тот свет прямо здесь и сейчас. В голове невольно и неконтролируемо возникает то, что он не видит своего внука, а мой Алекс даже не подозревает о том, что его могли бы любить гораздо больше людей. Внутри меня всё решается буквально без моего участия.
Выход на паркет находится слева, и это то направление, в сторону которого, когда приходит время, едва выйдя из раздевалки, тут же начинают двигаться парни, и куда также должен идти и я сам. Но голова сама по себе поворачивается направо, будто знает, где вообще нужно искать, и есть смысл это делать, чтобы не тратить время на заранее проигрышные варианты. Только мои глаза останавливаются в движении, замирают в одной конкретной точке, как та же участь автоматически постигает и тело. Оно словно застывает, как бетон, превращается в каменное изваяние, и я теряю всякую способность отвернуться, прежде еле успевая заметить кивок скрывшегося за дверями Джейсона, наверное, означавший, что у меня есть время. Но мне ничего не нужно. Я не хочу стоять тут. Всё, в чём я нуждаюсь и чувствую необходимость, находится не здесь. Не в этом опустевшем коридоре, том же самом, где я когда-то говорил, что она потолстела, даже не подозревая об истинной причине этих перемен, и откровенно издеваясь над ней. Но это было давно. Теперь причина всего, что отныне происходит в моей жизни, находится в безопасности дома своих дедушки и бабушки и ждёт, когда я вернусь. Если я сейчас не там, то только потому, что хочу ещё и титул. Это всё, чего я желаю и о чём мечтаю. Кубок и ребёнок. Арена и семья. Команда и любовь.
— Здравствуй, Дерек, — в какой-то момент говорит голос, тихий, почти неслышный, осторожный и звучащий обречённо. Конечно, первое, что я думаю, возможно, против всякой воли, это то, что она не хочет, чтобы нас слышали, чтобы кто-то вдруг распознал по губам, о чём идёт речь, но здесь нет никого, кроме нас двоих. И меня тоже не должно быть. Зачем я вообще допустил, чтобы мои глаза свободно перемещались по окружающему пространству? Позволил себе задержаться на одном месте? Не заставил себя уйти от прошлого, дверь в которое навсегда закрыта и окон также не предполагает?
— Здравствуй.
Я совершенно не знаю, почему говорю это в ответ, полностью сосредоточенный на том, чтобы не смотреть, куда не следует, и поглощённый плакатами на стене, посвящёнными финалу. Всё, что у меня остаётся, это чувства, вызванные ощущением на себе болезненного и переживающего взгляда, будто желающего впитать мой облик, запомнить его навсегда, но, откровенно говоря, они меня больше не трогают. Я отрицал, злился, ненавидел, грустил, тосковал, спрашивал, взывал, внушал и любил, и делал массу других вещей, какие-то из них с собой, а какие-то нет, но теперь я всё принял, привык, смирился, успокоился и стал тем отцом, которого заслуживает любой ребёнок. Это лучшее, что могло произойти. Принятие — это здорово. Принятие — это чистый кайф. Принятие — это безразличие. Я не располагаю приличным запасом времени прямо сейчас, но то, что я способен на общение и дружелюбные, взрослые и цивилизованные ответы, вполне очевидно и заметно. Я всё пережил и переступил. Оставил позади. Наверное, если речь коснётся Александра, я не стану возражать. Как бы мне, возможно, не хотелось обратного, эта женщина… Она всё ещё его мать. Во всех существующих смыслах. И биологически, и формально. И потому, что он произошёл из неё, и потому, что я ничего не сделал с этим, чтобы привлечь закон и исправить это хотя бы официально. Это не то, с чем поможет ручка. Внутри души время всё равно никогда не сделает его единолично моим. Он не только мой. Он и её. Наш. Вот что я чувствовал там, сидя в парке. И вечности будет мало, чтобы изменить данность.
— Я не знаю, что сказал тебе папа, но у меня тут… Я бы хотела, чтобы ты это прочёл.
Она произносит это ещё тише прежнего и без всякого свойственного себе характера, а исключительно с депрессией. Я не знаю, как ещё это описать, и мне становится грустно. Сложно. Нестерпимо. Больно. Будто я всё ещё тот Дерек Картер, каким был тогда. До отцовства. До того, как меня бросили. Будто ничего не поменялось. Но это неправда. Изменилось абсолютно всё и одновременно ничего. Моё собственное имя в её устах прошлось по сердцу буквально ножом. Вскрыло его. Обнажило рану и обломки.
— Ты соизволила наконец-то подписать отказ? — и это я тоже не знаю, почему говорю. Просто произношу, и всё. Без мыслей. Лишь с желанием найти хоть что-то, что мне уже привычно. Удержать ускользающее безразличие. Так и продолжать смотреть в стену. Но ответ, откровенно ранимый, наполненный просящими нотами, проникающий внутрь, всё разрушает. Всё, что ещё считалось уцелевшим и нетронутым.
— Нет. Это другое.
Не справившись с ощущением, что с ней что-то не то, что-то не так, как обычно, действительно серьёзно не так, и задохнувшись от воспоминаний обо всех тех мгновениях, когда я едва справлялся с зудом подойти к Джейсону и потребовать у него рассказать мне о ней, я запоздало осознаю, как мои глаза обращаются в сторону. Казалось бы, всего лишь чуть-чуть и незначительно, но и этого оказывается вполне предостаточно. Потому что, когда это происходит, в моей голове исчезает всякая возможность вернуться назад во времени и отменить своё последнее действие. Передумать его совершать. Хотя я и не думал. Я должен ненавидеть всю степень влияния, её влияния, но не могу. Не могу даже пробудить злость внутри себя, что, будучи такой, какая она есть, она в некотором роде мешает мне. Просто тем, что пришла сюда именно сегодня, в такой важный для меня и для других парней день, и вынуждает меня думать не только о них. То, о чём она говорит, это по-настоящему иное. Не знаю, что именно, но иное. Не то, что я хочу предполагать. Она сама иная.
Лив, что передо мной… Она не выглядит, как та Лив, которую я знал. Та Лив никогда не смотрела столь нежно и так, будто каждый день — это маленькая смерть, в течение которого она умирает десятки, нет, сотни раз. По числу совершаемых без меня вдохов, когда все они приближают к скорой смерти. Та Лив никогда не выглядела столь измученно, но одновременно прекраснее, чем на всём протяжении уже прожитых лет, вместе взятых. Может быть, я просто многое забыл, и черты её лица потускнели для меня, но в любом случае та Лив никогда ни из-за чего не плакала и уж тем более не сделала бы это, зная, что это будет кому увидеть. Женщина же, что передо мной, явно уязвима, расстроена, подавлена и словно больна чем-то, что не лечится, и под её покрасневшими глазами определённо размазалась тушь. Взгляд, кажется, молит взять её обратно в мою жизнь, в нашу с Александром жизнь, но могу ли я верить своим ощущениям? Воспринимать их, как непреложную истину? Мне нельзя. Даже если всё, что я вижу, разрывает внутренности на части, чтобы только склеить их заново и сделать меня обратно живым, одновременно поднимая со дна души всё, что так и осталось незабытым.
