– Ну да, спас! – хмыкнул Герман. – Пустыня тут, что ли?
На бульваре было людно, и с такой пустяковой задачей, как освобождение бестолковой девушки из скамеечного плена, справился бы любой прохожий.
– Здесь, конечно, не пустыня, – серьезно глядя на него сквозь очки, сказала она. – Но, мне кажется, любой посчитал бы меня круглой дурой, если бы я обратилась с такой просьбой.
– Почему? – удивился он. – Я же не посчитал.
– Мне сразу показалось, что к тебе не стыдно с этим обратиться, – объяснила она. – Почему-то.
Ему стало интересно. Она была хоть и некрасивая, но интересная девчонка.
Правда, как реализовать свой интерес, он не знал. У него не было опыта общения с такими девушками; что она москвичка, Герман понял сразу.
– Ты очень торопишься? – спросила она.
– Да нет, – пожал плечами он.
– Если хочешь, я тебе почитаю стихи.
Ничего себе! Никогда никто не читал ему стихи. Сам он читал их только в школьном учебнике, и то без особой охоты.
– Чьи стихи? – спросил он.
– Мои. Я их только что написала и не понимаю, хорошие они или плохие.
– Ну, я-то тем более не очень в этом понимаю… – проговорил Герман.
– Но ты все-таки послушай, ладно? – попросила она.
И стала читать.
Хорошие стихи она написала, сидя на спинке лавочки, или плохие, Герман так и не разобрал, они звучали для него невнятной чередой каких-то мелодичных сочетаний. Единственное, что он понял: что стихи похожи на саму эту девушку, такие же серьезные. Она читала их, глядя прямо ему в глаза своим беспомощным взглядом. Это его смущало, но он думал, что если отведет взгляд, то она, пожалуй, обидится.
– Как ты думаешь, можно их читать на семинаре или нет? – спросила она, когда стихи закончились.
– Честно – не знаю, – сказал он. – Я в стихах дуб дубом. А на каком семинаре?
– В Литинституте. Я там учусь.
Она кивнула на здание, которое виднелось напротив бульварной аллеи. Здание было окружено старинной чугунной решеткой, а в его дворе стоял под старыми деревьями какой-то черный памятник на постаменте.
– Ты не знаешь? – поняла она по его взгляду. – Это Дом Герцена, он в нем родился. А теперь в нем Литературный институт.
– А!.. Ну да… – пробормотал Герман.
Ему вдруг стало страшно стыдно, что он слыхом не слыхивал ни про какой Дом Герцена и здание это видел впервые. Он вообще ничего не знал в Москве и нигде толком не бывал, кроме Кузьминок, где находилась академия. Ему казалось, у него просто нет времени ни на что, кроме учебы, но теперь он вдруг подумал, что это не так и что он жил до сих пор крайне глупо и даже постыдно.
– Скажи… – Взгляд у девушки снова стал извиняющийся и просительный. – А ты не мог бы пойти со мной?
– Куда? – не понял он.
– На семинар.
– Как – на семинар? – изумился Герман. – Я?!
Семинар, на котором читают стихи, представлялся ему каким-то тайным обществом вроде масонской ложи. Впрочем, он еще не знал в те времена, что такое масонская ложа. Ничего он тогда еще не знал.
– Это будет не очень долго! – горячо заверила она. – И если тебе станет скучно, ты можешь сразу же уйти.
– Да нет, ничего. Я не уйду, – сказал он.
– Ой, правда? Спасибо тебе!
Она так обрадовалась, как будто он делал ей какое-то невероятное одолжение. Хотя на самом деле это у него сердце забилось быстрее в предчувствии чего-то совсем нового, яркого, необычного.
Когда она узнала, как его зовут – об этом она спросила, пока они переходили через бульвар, – то удивилась и сказала:
– Как странно! Как будто бы ты отдельно, а имя твое отдельно. – И тут же смутилась: – Это совсем не плохо, ты не подумай! И довольно часто бывает. Вот я, например, Василиса. По-моему, это имя совершенно от меня отдельно.
Конечно, так это и было. Она была очень московская, а имя у нее было даже не деревенское, а вообще какое-то сказочное. К тому же в сказках его носили всякие необыкновеные красавицы, а про нее ничего подобного сказать было невозможно.
– Просто моя мама художница, – сказала Василиса. – И ей нравится все такое.
Они вошли во двор Литинститута, прошли мимо памятника Герцену к старинному бело-желтому особняку. Когда поднимались на второй этаж, Герман заметил, что каменные ступени лестницы истерты до глубоких вмятин. Он смотрел на эти ступени, по которым ходил Герцен, и чувствовал какой-то странный душевный трепет. Впервые в его жизни история – какая-то особенная, прежде ему неизвестная сторона истории – представала перед ним воочию. У него было такое ощущение, что до сих пор он смотрел на мир сквозь мутное стекло, а теперь кто-то протер это стекло, и мир в его глазах стал наполняться новой, очень важной и глубокой жизнью.
Так он познакомился с Василисой. И после этого у него действительно началась совсем новая жизнь, настоящая московская жизнь со всеми ошеломляющими открытиями, которые он совершал ежедневно, – и о жизни, и о себе самом.
Глава 8
Эвелина жила на Стромынке, в массивном сталинском доме. Поднимаясь к ней на седьмой этаж, Герман еще раз подумал, что только бесчувственный и безмозглый человек мог поселить здесь алабая. Кстати, это было все-таки странно: любить Эвелина, конечно, не умела, но мозг-то у нее был как компьютер.
Когда он позвонил, то лай за дверью не раздался.
«Может, опоздал я?» – подумал Герман, и ему стало не по себе.
Дверь открыла Эвелина. Следов бессонных ночей и горьких слез он на ее лице не заметил. Ну да этому удивляться не приходилось.
– Наконец-то! – нетерпеливо воскликнула она.
– Как собака? – спросил Герман.
– Да получше. Встает уже.
«Хорошо, что кетамин взял, – подумал он. – Может, сразу придется укол сделать».
– А ты кетамин взял? – спросила Эвелина. – Ну, для наркоза?
– Взял, – кивнул Герман.
Он еще подумал, откуда у нее появились познания в области ветеринарии… Но больше ничего подумать не успел.
– Богадист Герман Тимофеевич? – услышал он и обернулся.
Из комнаты вышли двое мужчин. Лица у них были такие, что Герман сразу вспомнил Солженицына, а заодно и множество других книг на тему ГУЛАГа: абсолютно не запоминающиеся, доведенные до совершенства в своей бесприметности лица.
– Сумку вашу дайте, – сказал один.
Второй сразу же встал перед входной дверью. Герман почувствовал растерянность. Но только на десять секунд.
– Документы предъявите, – сказал он, когда эти десять секунд прошли.
