Но леопард в роли подкидыша выступал впервые.
– Кто с ним там? – спросил Герман, быстро поднимаясь из-за стола.
– Данилыч. Там уже люди собрались!
Пока Герман сбежал со второго этажа во двор, у забора в самом деле уже собралась довольно большая толпа. Охранник Данилыч бесцеременно отгонял людей от перепуганного леопарда.
– Ну чего пристали к животному? – приговаривал он. – Мамаша, заберите своего пацана! Хотите, чтоб зверь ему голову отгрыз?
– Да он же маленький кисулик! – умиленно восклицала мамаша. – Как он может голову отгрызть?
Одной рукой она слегка придерживала за шиворот любознательного мальчика лет трех, который пытался стукнуть леопарда пластмассовой лопаткой, а другой протягивала кисулику мороженое.
– Ах ты, миленький! – приговаривала она при этом. – Мишенька, смотри, какая киса хорошенькая! Киса любит мороженое…
– Киса не любит мороженое, – сказал Герман, пробираясь к леопарду. – Гражданка, сейчас же уберите ребенка.
– Он же добрый! – возмутился стоящий рядом с ней парень. – Ты не видишь, что ли? Взгляд же добрый у кошака.
Леопард – действительно маленький, почти котенок, – прижавшийся к ограде, в самом деле не выглядел злым. Добрым он, правда, тоже не выглядел: глядя на столпившихся вокруг него людей, он утробно рычал. Впрочем, Герман сразу понял, что рычит он не от злости, а только от испуга и боли.
Объяснять людям, что леопарда не надо кормить, представлялось ему бесполезным. Последний раз он пытался делать что-то подобное много лет назад в Египте – наорал на тетку, которая крошила прямо в море булки, доставая их из огромного пакета и стоя при этом рядом с плакатом, на котором крупными буквами по-русски было написано, что кормление смертельно опасно для рыбок Красного моря. В ответ на его ор тетка посмотрела на него с искренним недоумением, пожала плечами и продолжила крошить булку. «Я хочу кормить рыбок. И мало ли чего там понаписано!» – говорил при этом ее флегматичный взгляд.
Уверенность в том, что «я хочу», пришедшее в голову самого примитивного индивида, немедленно должно становиться законом для непросто организованного окружающего мира, – эта уверенность была в людях неколебима.
Так что Герман без объяснений переставил на два шага в сторону сухонькую старушку, которая клюкой подталкивала поближе к леопарду кусок колбасы, и, прикинув длину веревки, которой тот был привязан к ограде, остановился в нескольких шагах от зверя.
– Он не кусается! – сказал у него за спиной еще кто-то всезнающий.
Что дикий зверь кусается, было для Германа очевидно. Может укусить, ударить, наброситься – он сильнее человека, поведение его непредсказуемо, дружба с ним невозможна, потому что у хищника собственные представления о дружбе.
Но маленький леопард смотрел измученным взглядом, и Герман понял, что сейчас он кусаться не будет. Он всегда умел это понимать – и в детстве, дома, когда возился с заболевшей коровой, и много позже, когда работал с экологами на Дальнем Востоке.
Он подошел к малышу, достал из кармана складной нож, отрезал от ограды веревку – еще издали увидел, что отвязать ее будет трудно, потому и захватил нож.
– Ну что, пойдем? – сказал Герман леопарду. – Пойдем, пойдем. Не бойся, я тебе помогу.
Когда он стал разговаривать с леопардом, людские голоса вокруг перестали быть ему слышны. Как там сказала та растрепанная женщина, которая привозила на велосипеде кошку: он любит животных больше, чем людей? Вряд ли это так: слишком разных людей ему приходилось видеть и знать, он не мог любить или не любить их всех скопом. Но вот этот маленький леопард с измученными глазами был ему явно приятнее, чем любой из тех, кто приставал к животному со всей настойчивостью человеческой глупости и пошлости.
Он взял леопарда за ошейник и повел к дверям клиники.
– А куда вы его денете? – спросила женщина, которая совала леопарду мороженое.
– Продаст, куда ж еще! – ответил кто-то. – У этих, у олигархов, модно зверье держать.
– А чего им не держать, дома-то у них вон какие. Дворцы! Хоть тигра держи, хоть что. Видели, вчера после программы «Время» показывали…
Леопард сильно хромал. Может, из-за больной лапы его и бросил хозяин. А может, и просто так бросил – надоело возиться, и какая еще нужна причина?
Галя тоже начала было ахать, какой же леопард хорошенький и как жалко бедняжкину лапку, но Герман сказал, чтобы она готовилась ему ассистировать, и Галя сразу стала серьезной. Она была прирожденной отличницей.
Сначала наркоз давать не стали: зверь был так ослаблен, что Герман без труда зафиксировал его и без наркоза. Но потом все-таки пришлось делать анестезию, потому что лапа оказалась не то что больная – она просто гнила, и сгнила бы, если бы хозяин продержал животное еще пару дней в таких условиях, в каких, видимо, держал все время.
Леопард был редчайший, краснокнижный, это Герман сразу определил. Значит, предстояла долгая эпопея: где взяли, кто владелец, зачем стали оперировать так срочно, а может, из-за операции состояние животного ухудшилось, ну и прочее подобное. То, что предстояло выслушать от облеченных властью людей, по уровню глупости обещало не слишком отличаться от того, что Герман уже выслушал в толпе возле ограды.
После операции он вместе с Данилычем перенес малыша в специальную клетку и немного постоял рядом, отчасти наблюдая за его состоянием, отчасти любуясь делом рук своих. Когда-то Герман мечтал о том, что у него в клинике будет все необходимое для нормальной работы – и отлично оснащенная операционная, и УЗИ-аппаратура, и биохимические анализаторы… Да все у него будет! – мечтал он, когда эта вот ветеринарная клиника в центре Москвы была еще похожа на провинциальную баню.
И все это у него теперь было, а главное, были отличные, очень квалифицированные врачи, которые могли прооперировать хоть леопарда, хоть игуану, хоть кошку.
Думать о своих достижениях у него, впрочем, сейчас не было времени: через два часа он должен был быть в аэропорту – улетал в Екатеринбург, где открывал филиал своей клиники. Это был уже десятый филиал. Герман Богадист был деятельный человек, активный и, как принято говорить, успешный. Слово это он, правда, терпеть не мог, совершенно не понимая, что оно означает применительно к человеку. Когда он работал главврачом районной ветстанции в Моршанске и мотался в дождь и в ведро по деревням, с трудом выдирая резиновые сапоги из могучего тамбовского чернозема, – это наверняка не называлось быть успешным человеком. Но ему нравилась тогда его работа, он знал, что она, безусловно, нужна, и жил поэтому в полном согласии с самим собой.
Нынешняя работа нравилась ему ровно по той же причине, и поэтому, вне зависимости от посторонних мнений, он не разделял свою жизнь на успешный и неуспешный период.
Он вышел из клиники, сел в машину и поехал в Домодедово. Короткое, к случаю пришедшее воспоминание о тамбовском черноземе потянуло из памяти целую цепочку еще более давних воспоминаний.
