– Ну, не обо мне сейчас! Я так рада, что снова сюда попала, – с интересом оглядывая небольшую таверну, сказала Татьяна Дмитриевна. – Когда-то папа был знаком с Руо, они с мамой даже десятилетие свадьбы здесь отмечали. Как Ив Монтан с Симоной Синьоре, – улыбнулась она.
Месье Руо, с которым был когда-то знаком доктор Луговской, был сыном того владельца, который превратил харчевню «Золотой голубь» в любимое место художников Парижской школы. Все они бывали здесь – Утрилло, Дерен, Сутин, Брак… И Шагал, конечно, он ведь и жил здесь, и теперь лежал в этой земле, на горном кладбище над Вансом. Оттого и висели на стенах харчевни картины, которые теперь купил бы любой музей мира: ими когда-то расплачивались с папашей Руо нищие художники, которых он кормил.
Все это много значило для нее, наверное, так же много, как для отца когда-то; Татьяна Дмитриевна вспомнила, как он однажды сказал ей, что слова Достоевского о священных камнях Европы – это не звук пустой.
Но сейчас, когда она сидела в самом средоточии этих священных камней, что-то тревожило ее, не давало покоя. Какие-то другие слова, недавно прозвучавшие, что ли?
«Да! – вдруг вспомнила она. – Маша сказала, что ко мне должны тянуться люди, которые нетвердо чувствуют себя в жизни, и я ответила – да, это так и было».
Это в самом деле так и было. И хотя было это так давно, что иногда ей казалось, было словно бы и не с нею, но вспоминать об этом ей и теперь было нелегко.
Глава 17
– Нелька, еще раз увижу, что ты с ним целуешься и вообще встречаешься, запру в комнате и туфли отберу, честное слово!
– А я через окно вылезу! И без туфель. Подумаешь, туфли, да я и босиком могу целоваться!
Нелька была не столько упрямая, сколько беспечная, как мотылек. Только этой своей мотыльковостью она, пожалуй, удалась в маму, в остальном же ну просто непонятно в кого вышла. Вряд ли отец был когда-нибудь таким беспечным и бесшабашным.
На этот раз Нелькина бесшабашность проявилась в том, что вместо подготовки к вступительным экзаменам в Суриковский институт она весь день гуляла с молодым учителем физики из своей же школы. Именно с ним Таня и застала ее целующейся на детской площадке во дворе, когда поздно вечером возвращалась с работы.
– А что такого? – пожала плечами Нелька в ответ на ее выговор. – Школу я уже, слава богу, закончила. И Витечка мне больше не учитель. Мы с ним, между прочим, еле дождались, когда можно будет.
– Что – можно? – возмутилась Таня. – Да он тебе…
– В отцы он мне не годится, – невозмутимо заявила Нелька. – Ему двадцать пять, а мне через два месяца семнадцать будет. Захочу – замуж за него выйду.
– А в институт ты поступать уже не собираешься?
– Собираюсь, собираюсь, – примирительно сказала Нелька. – Не волнуйся, Тань. И замуж я ни капельки не хочу, еще не хватало! Тем более за Витечку. Он же от слова «жопа», как девочка, краснеет.
– А ты без этого слова не можешь с молодым человеком объясниться?
– Могу. Но мне нравится его дразнить. Ладно, проехали. Я завтра к Ритке Ивановой в Малаховку поеду заниматься. А то у меня мозги в каменных джунглях не работают.
Против этого Таня возражать не стала. Во-первых, Рита Иванова была серьезной девочкой – даже удивительно, что она подружилась с Нелькой, с которой вместе занималась в художественной школе. А во-вторых, Таня и сама с удовольствием уехала бы сейчас подальше из Москвы. Даже не столько из Москвы, сколько из этой вот унылой комнаты в коммуналке у Рогожской заставы, где они с сестрой жили последние десять лет безвыездно.
Она скучала по дому в Тавельцеве. И запрещала себе вспоминать этот дом: не хватало у нее сердечных сил для таких воспоминаний.
Нелька уехала в Малаховку рано, первой электричкой. Таня сходила утром в Пушкинский музей на выставку Фернана Леже, а остальной день провела в неторопливых домашних заботах. Была суббота, завтра тоже предстоял выходной. Правда, надо было составить практические задания для экзаменационных билетов, но необходимость сделать это в выходные ее не угнетала. С тех пор как она стала преподавать на филфаке МГУ, работа перестала быть для нее тяжелой необходимостью, а сделалась одной только радостью. Таня с содроганием вспоминала теперь унылые учреждения районного масштаба, в которые ее брали на должности не старше делопроизводителя. Сколько лет в них прошло, как пусты и тягостны были те годы!
Но теперь ее жизнь стала приемлемой, а в отношении работы даже и счастливой. Да и Нелька выросла, и хоть волнений с ней по-прежнему немало, но разве сравнить их с теми заботами, в которые Таня полностью была погружена, когда после смерти мамы Нелька осталась у нее на руках, то есть в буквальном смысле слова на руках, трехлетняя?
Квартира, в которой у них была комната, располагалась на первом этаже пятиэтажного дома из белого силикатного кирпича. Когда государство с безжалостной последовательностью отобрало у них и квартиру в Ермолаевском переулке, и дом в Тавельцеве, эта комната в рабочем районе оказалась единственным благом, которое оно решило предоставить дочерям доктора Луговского – человека с изначально подозрительной биографией, да вдобавок пропавшего без вести, да вдобавок в самом конце войны, то есть за границей, то есть фактически врага народа. Таня прекрасно понимала, что их с Нелькой судьба могла сложиться гораздо хуже, что у других, им подобных, и того нет… Но от этого восьмиметровая, расположенная почти в подвале комната с низкими потолками не становилась ни просторнее, ни сердцу милее.
Когда стемнело, Таня открыла окно. По выходным жизнь во дворе у Рогожской заставы шла обычно бурная, с драками, криками, песнями, поэтому окно, конечно, лучше было не открывать. Но вечер стоял по-летнему теплый, и в комнате было так душно, что она не выдержала. Да и безлюдно уже стало вроде бы, все-таки ночь почти, только гомонила в углу двора, на двух сдвинутых лавочках, небольшая компания.
Таня выключила свет, посидела немного у открытого окна. Доцветала сирень, и ее тяжелеющий к ночи запах напоминал про сад в Тавельцеве. Захотелось чаю – там они всегда пили такими вот летними вечерами чай, сидя на веранде. Вздохнув, Таня пошла в кухню, вскипятила чайник. Соседка спросила, помнит ли она, что в понедельник ее очередь мыть уборную. Таня ответила, что помнит.
«До странности бессмысленная у меня жизнь», – подумала она, возвращаясь с чайником в комнату.
Но чаю она выпить не успела.
Оказывается, за то время, что ее не было в комнате, компания переместилась с лавочек прямо к ней под окно. И ее гомон перешел в бурное выяснение отношений.
– Думаешь, герой, да? Много об себе понимаешь, понял? Не, ты п-нял?.. – услышала Таня. – Н-на!.. А ты п-шла, падла, пока сама не огребла! Куда?! А ну стой!
Раздался глухой звук удара, потом женский визг, потом топот убегающих ног.
Она хотела поскорее закрыть окно, но все-таки выглянула перед этим наружу.
