Вчера она приехала на дачу без мужа, значит, сегодня начинает день в его отсутствие, значит, смысла в этом дне не будет до тех пор, пока Андрей не появится.
С этим ощущением – легкой досады на бессмысленно начинающийся день – Ольга открыла глаза.
И сразу ее охватила такая радость, как будто она нырнула в воду в какой-то мрачной, опасной болотистой местности, а вынырнула в сверкающей под солнцем веселой заводи.
Андрей лежал рядом и смотрел на нее, подперев голову рукой. Вид у него при этом был самый что ни на есть характерный, только ему присущий: изучающий – такой, будто он смотрит не на жену, которая известна ему вся, в каждом своем внешнем и внутреннем проявлении, а на какой-нибудь редкостный минерал или цветок. То есть, вернее, как смотрел бы он на минерал или цветок, если бы был минералогом или ботаником.
– Ой… – проговорила Ольга. – Ты откуда взялся?
Вообще-то стоило бы удивиться, что она об этом спросила. То, что Андрей рядом, всегда казалось ей таким естественным, что она готова была скорее поверить в нереальность своего вчерашнего вечера без него, чем в странность его утреннего появления.
– Приехал час назад, – ответил он. – А ты так сладко спала, что я, как только тебя увидел, чуть сам не уснул. Прямо на пороге. Но все-таки успел дойти до постели и прилечь рядом с тобой.
– А о чем ты думаешь? – спросила Ольга.
– Я не думаю – я вспоминаю.
– Вспоминаешь? О чем?
Это ее очень заинтересовало. Она тоже приподнялась на локте, чтобы лучше видеть его лицо.
– Как мы с тобой однажды были в театре, и ты вдруг решила подкрасить губы. Помаду ты как-то сразу из сумочки вынула, а зеркальце рылась-рылась, но найти не могла. А свет в зале уже вот-вот должны были погасить, и ты торопилась.
Андрей говорил обстоятельно, как на лекции, и Ольга слушала его с интересом, хотя после первых же слов вспомнила историю, которую он рассказывал.
Это было двадцать лет назад, через неделю после их знакомства. Они тогда впервые пошли вместе в театр – Андрей ее пригласил, и ей было приятно, что кавалер у нее театрал. И только уже гораздо позже он сказал, что оказался тогда в театре впервые после «Золотого ключика» и «Золушки». На детские спектакли его водили родители, а сам он театр не понимал и никогда не посещал, и Ольгу пригласил туда не из собственного театрального интереса, а лишь потому, что терялся, не зная, куда бы пригласить интеллигентную девушку, все-таки не на лекцию же в Политехнический музей.
– И что? – спросила Ольга. – Нашла я тогда зеркальце?
Она подумала, что ему, наверное, было бы жаль, если бы он узнал, что она и сама отлично помнит эту историю, потому и спросила.
– Ты бросила искать, – сказал Андрей. – И стала смотреться в мои очки. Накрасила губы, положила помаду обратно в сумочку, и свет тут же выключили. А я подумал: зачем она красит губы, если знает, что свет вот-вот погасят и никто ее губ не увидит?
Она тогда стала так лихорадочно красить губы, потому что вдруг показалась себе ужасной простушкой, которую совсем неинтересно приглашать в театр, и это до того напугало ее, что задрожали руки. Но Андрею она об этом, конечно, тогда не сказала. И даже сейчас не сказала тоже.
– И что же ты ответил себе на этот вопрос? – улыбнулась Ольга.
– Так до сих пор и не знаю. Ссылаться на пресловутую женскую логику профессиональному психологу как-то неудобно. Но ничем другим я твое тогдашнее поведение объяснить не могу.
– Хорошо, что ты приехал, – сказала она. – Я о тебе скучала.
Вообще-то Ольга поняла это, ведь только когда проснулась. Да и то, что она почувствовала, проснувшись, вряд ли называлось скукой. Но в ее словах все-таки не было неправды.
Вместо ответа Андрей притянул ее к себе. Его желание не нуждалось в словах. Как и Ольгино, впрочем.
О том, что способность испытывать от близости физическое удовольствие с годами становится сильнее, Ольга, конечно, знала и раньше. Правда, она не вспомнила бы, откуда. Из книг, наверное, или из фильмов, или из каких-нибудь обрывочных разговоров; специально она этого не обдумывала. Да, откуда-то это было ей отлично известно. Но одно дело сведения о чьих-то отвлеченных наблюдениях, и совсем другое – собственные ощущения. Их острота, пришедшая именно с годами, оказалась для Ольги неожиданной.
В юности, в самом начале своей супружеской жизни – собственно, еще и не супружеской даже, – она была влюблена в Андрея так сильно, что физическая близость не казалась ей необходимой. Или, вернее, другая у нее была логика: в юности Ольга была восторженна и переполнена книжными представлениями о любви, то есть она была способна к очень сильным чувствам, но все эти чувства были связаны у нее с сердцем, а не с телом. Правда, и телесная сторона любви не испугала ее и даже не разочаровала – видимо, потому, что из книг же Ольга знала, что она может испугать и разочаровать, и была к этому готова, – но все-таки и не обрадовала. Она видела и чувствовала, что Андрею эта сторона любви необходима, и понимала, что когда-нибудь она станет необходима ей самой – но не более того.
Это длилось довольно долго, года два, наверное. Они уже и пожениться успели, а Ольгина любовь к мужу оставалась прежней: в основном сердечной, отчасти головной, но уж точно не телесной.
И вдруг это изменилось – в один день, точнее, в одну ночь; она помнила эту ночь до сих пор, сильно и ясно.
Хотя помнить было, собственно, нечего – никаких внешних примет не было, ночь была обыкновенная. Вот разве что день был не совсем обычный: в соседнем с ними доме открыли «Макдоналдс», первый в Москве.
В тот год умерла Андреева бабушка, и молодым решили отдать ее комнату в коммуналке на Большой Бронной. Ремонт пришлось делать самим: на рабочих денег не было, да и самих рабочих не очень-то можно было тогда найти, во всяком случае, ни у родителей Андрея, ни у Ольгиной мамы полезных связей в этой области не имелось. Не имелось их и в других полезных областях – в которых можно достать обои, например. Поэтому импортных обоев купить не удалось, на них все равно и денег не хватило бы, а купили гомельские, в голубую полоску, и радовались, что не в цветочек: полоска выглядела все-таки поприличнее, и клеить ее было проще, почти не приходилось подбирать узор.
Но все равно они едва справились с этой работой. Навыков у них не было никаких, природного таланта к этому занятию, видимо, тоже, поэтому обои то норовили наклеиться косо, то морщинились, то вовсе отклеивались у самого потолка, и тогда приходилось передвигать шаткую пирамиду, составленную из письменного стола и табуретки – стремянки не было, а потолки в старом доме были высокие, – взгромождаться на нее и приклеивать обои заново.
Часам к пяти они оба устали так, что взобраться на эту пирамиду еще хотя бы раз не представлялось возможным просто из-за головокружения.
– По-моему, нам пора сменить вид деятельности, – наконец сказал Андрей. – Знаешь, как я это понял?
