— Чайковский…
— Хорошо получается.
— Правда? — оживилась Юлька.
Она не спешила его впускать, так и мялась на пороге. Видимо, мамуля предвидела такую возможность и запретила. Или попросту напугала ее братом-наркоманом, который только и ждет, чтобы подсадить на наркотики и ее.
В конце коридора, в замочной скважине начал проворачиваться ключ. Испуг Дани, впитанный годами жизни в этом доме, отразился и в темных глазах сестры. Это был звук чистого ужаса, настигающий, сколько бы времени ни прошло, сообщающий, что спокойствие закончилось.
Она вошла. В своем элегантном коричневом пальто, благоухая салоном красоты и недостижимостью. Вспыхнула лампа, озаряя коридор желтоватым светом, и Даня с Юлькой трусливо застыли, как воры, застуканные на месте преступления.
Повисла невыносимая пауза, и первой не вынесла сестра.
— Мамуля, — пискнула Юлька, и Данино сердце упало.
В звучании этого «мамуля» было столько знакомого: страх, мольба, желание задобрить. О, сколько раз Даня называл ее так! С такой же жалкой интонацией, с комком надежды, бешено пульсирующим в груди. Та, кого называешь «мамуля», не обидит тебя, не посмотрит разочарованно, не процедит, вонзив ногти тебе в руку, что ты бестолочь. Та, кого называешь «мамуля», не может быть самым страшным монстром в твоей жизни.
Она смотрела на него с долю секунды. Молчала. Кем он был в ее глазах? Неудачным вложением сил, напрасной тратой времени. Разочарованием. Предателем.
Не сыном.
Вопреки всей ярости, что поднималась в нем при мысли о ней, в ее присутствии Даня чувствовал лишь унизительную готовность броситься ей в ноги. Вот, еще немного, и он сделает это. Зальет слезами блеск ее кожаных сапог. Будет молить о прощении. Будет унижаться, как она пожелает, лишь бы вытянуть из нее хоть немножечко той самой безусловной любви, которую она должна была испытывать к нему, да не сложилось. У ее любви всегда были строгие условия.
Даня молча развернулся и ушел в свою нору. За запертой дверью мамуля говорила с Юлькой в приказном тоне. Та быстро отвечала ей, заикаясь. К счастью, он не мог расслышать слов. Да и не хотелось.
Даня опустился на пол, залепил себе рот руками, чтобы не реветь, как нарвавшийся на капкан зверь. Все, что он думал о себе сегодня, начало казаться ему жалким.
Спасатель хренов.
Юльку бы кто спас.
Поняв, что больше не выдерживает — ни оцепенения, сковавшего его скрюченное тело, ни рыданий, рвущих грудь, ни самого духа профессорской квартиры, отравившего его кровь, ни голосов, все еще раздающихся за дверью, — Даня сделал над собой титаническое усилие — и пошел греть утюг.
5
Удар по стене из стекла
Когда весь мир словно завесили серой вуалью, а голоса его заглушает неосязаемая стеклянная стена, ты забываешь замечать. Уходишь в себя — не то чтобы там есть к чему уходить, глухой каменный мешок, но тем не менее. Выныриваешь обратно, только когда тебя хватают за шкирку и тянут, тянут, тянут.
— Молодой человек, вы меня слышите или нет? — повысила голос бариста, и Стас испуганно подпрыгнул на стуле. Судя по недовольному выражению лица, девушка звала его не первый раз. На Стаса накатил стыд, и, бормоча извинения, он бросился к стойке за своим капучино. Руки дрожали, пока он сыпал в него сахар, потом — еще сильнее, когда вспомнил, что с сахаром не пьет, но что уже поделаешь? Глаза баристы, казалось, прожигали Стаса насквозь — он не смел посмотреть и проверить. Ну как можно быть таким неловким? Позорище.
Поэтому он и избегал кофеен, предпочитая свежесваренному кофе химозные смеси из автоматов. Первое всегда подразумевало общение с человеком — и зачастую завершалось негативным подкреплением. Мелочь, но Стас понимал опасность таких мелочей. Накопишь этих неловких ситуаций, начнешь избегать людей пуще прежнего — и вуаль станет менее прозрачной. И стекло станет на миллиметр толще.
Замкнутый круг.
Пока разбирался с сахаром (раз всыпал, давай размешивай, а то получишь на дне стаканчика глюкозный удар), испачкал пальцы пенкой. Салфеток в подставке не оказалось. Стасу впервые за долгое время захотелось умереть.
Сколько страданий ради одного только капучино перед парами!
— Все ок? — спросила бариста. В ее носу блестела маленькая сережка-гвоздик.
— У вас есть салфетки? — взял себя в руки Стас.
— Ой, да, извините. Закончились. Коллега пошел покупать. — Блондинка нырнула за стойку и, когда начало казаться, что уже не вынырнет, показалась с пачкой бумажных платочков. — Бери мои.
— Спасибо.
— Я Инна, кстати.
— Стас.
— Студент?
— Да.
— Физик? Химик? Экономист?
— Математик.
— О, — уважительно протянула Инна. Тут в кофейню зашел усталого вида парень в наушниках, и она переключилась на него. На этом разговор, к Стасовому облегчению, закончился.
— У тебя депрессия, — сказала Дашка, когда они встретились летом перед ее переездом в Германию. Она собиралась год поучить язык, а потом поступить — либо на восточную, либо на романо-германскую филологию.
Она была из тех девочек, что притворяются серыми мышками в школе ровно до выпускного, а после, как по взмаху волшебной палочки, оказываются очень даже породистыми норками. На праздновании выпускного Коляс даже избил парня с параллели, который опрометчиво попытался вытащить Дашку на танец. Потом она, конечно, отшила обоих. Стас в это время сидел дома, отвоевав у матушки право отказаться от участия в празднике. Дашкин пересказ событий он потом слушал с облегчением, что все прошло без него.
— Посуди сам, — продолжала она. — Ты никуда не ходишь. Ни с кем не встречаешься. Спишь по двенадцать часов в сутки, блин! Отменяешь встречи даже со мной в последний момент. У тебя есть хобби?
— Ну, я читаю книги…
Трилогию «Темный эльф» он перечитывал уже четвертый раз за год.
— Сейчас все читают книги, — быстро обесценила Дашка, подозревающая, что Стас подумал именно о Дзирте До’Урдене. — Слушай, я же переживаю. Ты мой друг. Я уеду — и как ты тут без меня?
— Да все будет нормально. Я на физмат поступаю.
По баллам он проходил, мамина подруга тетя Лида из деканата подсмотрела условия и донесла. Университет хороший. Две станции метро от дома.
На физмате он затаится на несколько лет. А потом найдет, где еще затаиться.
— Ты хочешь быть физиком? — изогнула напомаженную бровь Дашка.
— Математиком, — поправил Стас. — И — нет, не хочу.
— А ты чего-то вообще хочешь?
Дашин вопрос повис в воздухе. Стас задумался, забыв о своей мужественной челюсти и о том, каким пристальным и многозначительным порой кажется его отсутствующий взгляд. Даша была поэтессой и порой трактовала происходящее с ней романтично, но ошибочно.
