Мы задернули занавесками дверное оконце, чтобы никто из проходящих не заметил Даниэля и Сару.
Только куда их спрятать? Нельзя же им как ни в чем не бывало усесться тут: тогда кондуктор попросит их предъявить билеты. А если поезд будут проверять немецкие солдаты, еще хуже. И под сиденьями тоже не спрячешься, слишком там мало места.
– Багажные полки, – вдруг сказал Даниэль.
Вообще-то идея неплохая.
Даниэль помог Саре забраться наверх, сам залез следом. Там, наверху, тоже было тесновато, но они уместились. Труднее всего оказалось их замаскировать. Сара обняла свою Элизу и свернулась калачиком. Тут мне очень пригодился плед, который я захватила из дома. Я укрыла им Сару, теперь ее не было видно.
С Даниэлем все обстояло хуже – для него пледа уже не нашлось. Я загородила его тремя нашими рюкзаками, но все равно ноги торчали.
– А ты не можешь их подогнуть?
– Нет! Очень тесно! А до Халдена долго ехать? – судя по голосу, он здорово злился.
Я раздумывала, как поступить, когда кто-то дернул за ручку купе.
О нет! Даниэль пропал!
Но это был Отто. Он сразу же заметил Даниэля.
– Ему надо получше спрятаться, – сказал Отто. Будто я сама не понимала!
Куртка брата очень кстати, решила я, о чем сразу и заявила.
С явной неохотой, но куртку он снял, понимая – лучшего все равно не придумать. И вот Даниэля тоже замаскировали.
– Ну как тебе там? – спросила я.
– Нормально. Хорошо, что Отто отдал мне куртку.
Я уселась. Даниэль, конечно, тряпка, нет сомнений, но пока все идет прекрасно. Мы едем в Халден!
Вдруг Отто схватил меня за руку и вытащил в коридор. Тихо, чтобы Даниэль и Сара не слышали, прошептал:
– Ты вообще соображаешь, что делаешь? Это же все опасно!
– Но ведь пока все идет по плану.
– По плану? А если бы я не успел добежать до станции? Тогда что?
Об этом думать не хотелось.
– Мы должны им помочь. Иначе их схватят, – сказала я. – К тому же ты сам говоришь: если их поймают, маму с папой наверняка отправят в Грини.
Отто нахмурился – так, что на лоб набежали морщины.
– Ладно, – сказал он. – Но только до Халдена. А там пусть тетя Вигдис с ними разбирается.
– Конечно! – согласилась я.
Ведь по нашему плану так и выходило: в Халдене о Даниэле и Саре позаботится тетя. Хотя от этой мысли мне вдруг стало грустновато. Все так удачно складывалось. Почти настоящее приключение получалось.
Любезные и опасные
Вскоре к нам заглянул кондуктор – угрюмый и недовольный тип. Прокомпостировал билеты и даже не поинтересовался, одни ли мы едем и наш ли это багаж на верхней полке. Лишь хмуро пробормотал, чтобы мы не пачкали едой сиденья.
Ну и хорошо.
Он ушел, и мы остались в купе одни.
За окном завывал ветер, мимо проносились леса, поля, коровы, дороги с телегами, машины и люди. Осень раскрасила все серо-коричневым, не оставив на деревьях ни листика.
Кое-где мы видели немцев: нацистские солдаты стояли на дорогах, местами попадались и военные автомобили. Один раз мы заметили полицейскую машину, точь-в-точь такую, в какой увезли маму с папой. Я гнала от себя все эти мысли, но они упорно возвращались. Мама в ночной рубашке, папа в пижаме – такие маленькие, дрожащие. Мама с папой в тюрьме. За решеткой, в наручниках. Их там будут кормить? И как поступят с нами, если родители не вернутся? Если их отправят в Грини? Клара же не может переселиться к нам насовсем. Кто будет меня причесывать? Помогать с уроками? Кто погладит мне одежду, споет колыбельную, подоткнет одеяло? От этих мыслей грудь больно сжало, я сглотнула и попыталась отогнать их.
Отто сидел, погруженный в раздумья. Он молча уставился перед собой. Каждый раз, когда поезд останавливался, он напряженно сужал глаза. Но к нам в купе не подсаживались.
Перестав думать о маме и папе, я поняла, что ездить в поезде – ужасная скукотища.
Время ползло очень медленно. Медленнее, чем на уроках. Медленнее, чем в церкви. Даже медленнее, чем утром под Рождество. Отто словно воды в рот набрал, а почитать я с собой ничего не взяла.
Я принялась барабанить пальцами по столешнице.
Тук-турутук-турутук.
Но очень скоро руки устали, и я прекратила.
За окном не было ничего нового. Все те же леса, поля и коровы. К тому же меня мучил голод. Впрочем, как и всегда. И Сара с Даниэлем наверняка проголодались – уже куча времени прошла с тех пор, как мы ели бутерброды.
– Слезайте! Надо поесть, – я вскочила и сдернула с них плед и куртку Отто.
– А это не опасно? Уверена? – Даниэль, похоже, слезать не собирался.
– Между станциями к нам никто не войдет, – заверила его я.
Сара высунула голову.
– Да! Я так есть хочу!
Она уже свесила ноги и приготовилась спрыгнуть, когда за ручку двери кто-то дернул. Хотя поезд и не останавливался на станции, кому-то вздумалось к нам заглянуть.
Сара забилась вглубь полки, я накинула на нее плед, но вышло неудачно. Можно было различить, что под пледом лежит ребенок.
Дверь открылась.
Сперва я заметила униформу. Темно-синюю. И маленькие кепки. Нашивки на рукавах: красный круг и желтый крест в нем. Униформу я узнала: видела ее не раз. Такую носил Дюпвик.
Это была униформа дружинников.
Дружинники входили в «Национальное единение» – партию, которая поддерживала нацистов. Но членами дружины и «Национального единения» становились не сами немцы. Это были норвежцы, принявшие сторону врага. Те, кому хотелось, чтобы все остальные тоже были заодно с нацистами. Папа называл таких предателями и перебежчиками. Перебежчиками – потому что они переметнулись к врагу.
И сейчас двое таких перебежчиков стояли на пороге и мило нам улыбались. Две девушки. Или скорее молодые тетеньки, потому что выглядели они довольно взрослыми.
Их губы, накрашенные красной помадой, растягивались в улыбке. А наше положение было совсем не таким, когда хочется улыбаться. Впрочем, гостьи об этом не знали.
А вдруг они поймут, что на полках кто-то прячется? Что тогда? Тогда они наверняка забудут про улыбки, схватят нас и отволокут к Дюпвику. Маму с папой навсегда упекут в тюрьму, а Даниэля и Сару вышлют из страны. И они больше никогда не увидят своего отца. Только я подумала об этом, сердце заколотилось.
У тетенек была целая куча вещей. Здоровенные чемоданы, сумки, шляпная картонка, даже футляр с гитарой. И эти женщины прямо расплывались в приторных улыбках.
– Ой, да тут едут будущие дружинники! – воскликнула одна, видимо, решив, что нам не терпится вступить в дружину. Там ведь был особый детский отряд. Дети носили уродливую униформу, учились маршировать и ездили в лагерь. Но я не собиралась перебегать на сторону врага. И маршировать мне тоже не нравилось.
