– Знаю, – кивнул он. – И ты меня знаешь. Только не помнишь, конечно. Я тебя когда-то читать выучил. Вот здесь, в этом саду.
– Господи! – Маша ахнула с такой живой, такой девической непосредственностью, что Игнат чуть сам не ахнул. – Да как же не помнить! «Не все, что здесь цвело, увянет…» Все я помню, Игнат Михайлович!
Игнат заметил, что Маша хотела броситься ему на шею, да застеснялась. И порыв ее, и стеснение тоже были полны такой чистой непосредственности, что он едва сдержал улыбку.
– Ты совсем не изменилась, Маша, – сказал Игнат. – Глаза те же. Как речка ваша.
– Серая, – кивнула она. – Речка наша Серая. Вам тогда имя ее нравилось, помните?
– Помню. Теперь вот ради этой речки приехал.
– Надолго?
– На два дня. В командировку. Через вашу Серую мост будут строить, экспертиза проекта нужна.
– Ох, если б вы в гости успели прийти! – Машины глаза стали еще лучистее. – Может, вечером? Хоть на часок.
– С радостью, – кивнул Игнат. Это слово самым точным образом выражало то, что он сейчас чувствовал. – Посидим, вспомним госпиталь, бабушку твою… Говори адрес.
Наверное, его радость была радостью отраженной. Игнат понял это по тому, как просияло при его словах Машино лицо.
Глава 11
Улица, на которой жила Маша, спускалась из центра Александрова вниз, к реке. Игнат так долго строил мосты, что близость реки угадывал безошибочно.
Он обрадовался, увидев эту улицу. На ней не было ни одного нового дома из силикатного кирпича – только старые, бревенчатые, стоящие в глубине старых же садов. Окна Машиного дома были окружены резными наличниками и от этого казались удивленными, как человеческие глаза. Конечно, Маша и должна была жить именно в таком доме.
Только вечером, уже собираясь в гости, Игнат сообразил, что забыл спросить, есть ли у нее дети и сколько им лет. И теперь не знал, что купить – куклу, машинку? Пришлось купить только конфеты – он попросил взвесить разных сортов, и побольше, – да коньяк для мужа, который у нее уж точно имелся: в провинции выходят замуж рано.
Маша выбежала встречать его на улицу, к калитке.
– Как вы точно, Игнат Михайлович, – улыбнулась она. – Я только-только фартук сняла.
Она была в белом платье с кружевным воротничком-стоечкой и от этого казалась совсем юной. К столу она провела его в маленький сад. Вечер был теплый, совсем безветренный, и Игнат обрадовался, что стол накрыт именно там. Он много лет, с самого госпиталя, не бывал ни в каком саду и, когда шел к Маше в гости, думал, как хорошо было бы сейчас посидеть под цветущими деревьями. И Маша, надо же, словно догадалась об этом.
– Вот, для твоих, – сказал он, протягивая ей конфеты и коньяк. – Мужу, детям.
– А никого нету, – ответила она.
– Как никого? – не понял Игнат. – Семья в отъезде, что ли?
– Не в отъезде. Вообще нету. Бабушка умерла, а больше… Да вы садитесь, Игнат Михайлович! Пирог в печке доходит, сейчас подам.
Странно, что она не вышла замуж. Она была очень хороша собою – красота ее была особенная, такая же чистая, как в детстве, и такая же серьезная. Или про красоту так не говорят? Но у Маши она была именно такая.
Это приглашение в гости, этот стол, накрытый для двоих, – все могло бы выглядеть двусмысленно при ее одиночестве. Но Маша и двусмысленность были несоединимы.
Она принесла пирог, накрытый хрустящей белой салфеткой, тоже кружевной. Игнат понял, что эти кружева на воротничке и на салфетке – ее собственная работа.
– Да, Маша! – вспомнил он. – А почему тебя в больнице светелочницей называют?
– А!.. – улыбнулась она. – Это со старых лет идет. У нас по материнской линии все светелочницами были. Тут до революции крупные мануфактуры работали – в Александрове, в Струнино. Ну и раздавали оттуда нитки по домам. Бабы в светелках сидели, холсты ткали и на фабрики сдавали. Кто вот так на дому работал, тех светелочницами и называли.
– Твои, наверное, в той вон светелке и работали?
Игнат кивнул на окна Машиного дома.
– Да. Это со старинных пор наш дом. Я в той светелке и сплю, и так люблю сидеть. Читаю, вышиваю.
Рассказывая все это, она накладывала Игнату на тарелку разные нехитрые вкусности: соленые помидоры, разваристую желтую картошку, маринованные грибы, тушеные кабачки.
– Заготовок, жалко, почти и не осталось, – сказала она. – И нового ничего еще нету. Весна ведь.
Ничего не изменилось за восемнадцать лет в городе Александрове. Так же дышала весенней силой земля, наполняя душу покоем и миром. Так же пенилась над головою белая сирень. И так же светились серьезностью и счастьем Машины лучистые глаза. Глядя в них сейчас, Игнат был уверен, что и Маша нисколько не изменилась с тех пор, когда старательно водила пальцем по строчкам стихов, сидя рядом с ним на лавочке в монастырском саду.
– За твое счастье, милая, – сказал он, поднимая рюмку коньяка. – Светлая ты девушка!
Маша коньяк пить не стала, а выпила домашнего вина из черноплодной рябины, которое подала на стол в искристом графинчике. Игнат тоже попробовал его. Вино оказалось терпкое, сладкое, от него кружилась голова, как будто оно было волшебное.
– Ты совсем не изменилась, – сказал он.
Он давно хотел сказать это Маше.
– Что вы! – Она улыбнулась со своей милой серьезностью. – Вот вы мало переменились, Игнат Михайлович.
– Неужели не постарел? – усмехнулся он. – Не верю, Маша.
– Честное слово! Вы ведь и тогда такой были…
– Старый?
– Нет… Суровый. – Она сказала это с запинкой, наверное, не желая его обидеть. Он только улыбнулся ее деликатности. – Я на вас как на чудо смотрела.
– А я – на тебя.
Ничего чудесного он в себе не находил ни тогда, ни сейчас. А вот Маша и точно была чудом.
– Ну расскажи, как ты живешь, – сказал он.
– Да мне и рассказывать особо нечего.
Это была правда. Она рассказала, что окончила восемь классов, поступила в медучилище. Пока училась, работала санитаркой. Когда выучилась, стала в той же больнице медсестрой. Об этом можно было рассказать за пять минут. Но они сидели в саду долго, пока от земли не потянуло вечерней сыростью.
– Ой! – спохватилась Маша. – Застудила я вас. Пойдемте в дом, чай будем пить.
Она ничего не выспрашивала, не просила его рассказать о жизни в ответ на свой рассказ. Она просто радовалась его присутствию. Игнат всем собою чувствовал ее радость. И с удивлением сознавал, что уже много лет его чувства не были так обострены.
Чай пили дотемна, сидя в маленькой горнице. О чем при этом говорили, Игнат не помнил. Да это было и неважно – важно было лишь ощущение сошедшего в душу покоя. Маша словно сама свела покой ему в душу, и Игнат готов был сидеть с нею до бесконечности.
