И Маруся сразу подхватила его в себе, это чувство, сжала собою, словно пытаясь удержать, но тут же забыла об этой попытке, потому что в ней самой все вздрогнуло вдруг, затрепетало, забилось – и взорвалось жарким, пульсирующим огнем! Она немножко опаздывала за Матвеем с этим своим огнем. Ей счастливо было чувствовать собою все, что с ним происходит, и о себе она поэтому забывала. То есть забывала бы она о себе, если бы он позволял ей забывать.
Но, еще не очнувшись от собственных жарких судорог, еще вздрагивая и тяжело дыша, он уже целовал и медленно гладил Марусины плечи, уже шептал ей на ухо что-то ласковое, чего она еще не слышала, потому что вся горела, сгорала, зажженная его, ненадолго отгоревшим, огнем...
– Сейчас, – сказал Матвей, когда Маруся, прерывисто дыша, уткнулась носом ему под подбородок. – Полежи минуточку, я заслонку закрою. А то тебе холодно будет.
Как он все-таки сильно от нее отличался! Она сейчас ни за что не вспомнила бы не только про печную заслонку, но и вообще про печь, даже если бы та вдруг вспыхнула синим пламенем прямо посреди комнаты. А если бы вспомнила, то это было бы знаком ее абсолютной, ничтожной мелочности. Но он был мужчина, и в нем это было знаком чего-то совсем другого.
Перед тем как закрыть заслонку, Матвей взял кочергу и поворошил в топке угли – кажется, они еще не погасли.
– Или еще натопить? – спросил он, оборачиваясь к Марусе. – Что-то мне показалось, ты замерзла.
– Не замерзла. – Она слезла с кровати и тоже подошла к печке. – Натопи.
Он чуть заметно улыбнулся, и она догадалась, чему – сомнительной логике ее слов. Маруся засмеялась.
Матвей подбросил еще дров. На припечке лежала буханка черного хлеба и стояла глубокая деревянная солонка с крупной солью. Маруся набрала полгорсти соли и бросила в печь, на разгорающиеся дрова. Матвей удивленно посмотрел на нее, но ничего не сказал. Дрова затрещали, рассыпали по всей топке радостные синие с золотом искры.
– Думаешь, я совсем в детство впал? – улыбнулся он. – Но вообще-то да, как в сказке все-таки лучше.
Соленые дрова потрескивали в печи, как потрескивали они во всех сказках Андерсена. Маруся сидела на полу, смотрела на Матвея и слушала счастливый шорох искр.
– Река шумит, слышишь? – спросил он.
– Не-а. – Маруся радостно улыбнулась. – А ты как же слышишь? Она же далеко. У вас на пепельнице про реку написано, – вдруг вспомнила она. – Ну, ребус. Где река текла, там всегда мокро.
– Разгадала? – улыбнулся Матвей. – А мама до сих пор не может. Надо будет сжалиться, сказать ей. Зато Антоша давно разгадку знает, только нервничает от нее почему-то. Да она сама как река, ее не поймешь, – беспечно добавил он.
Матвей сел рядом с Марусей на пол, обнял ее, всю ее голову накрыл ладонью. Она замерла под его ладонью, и сам он замер тоже. Тишина стояла в комнате, только трещали в печке дрова и шумела за окном весенняя река.
Оба они приехали сюда словно бы не по собственной воле, а так же, как встретили друг друга: подчиняясь какой-то очень большой, им о себе не сообщившей силе. Но сейчас это было совсем неважно.
Все нити оборвались у них за спиной, и цепочки несчастий, первые звенья которых терялись во мгле прошлого, оборвались тоже. Кончилось все, что томилось и мучилось в бездонном времени, что казалось неизбывным, но было избыто в тот миг, когда эти двое, забыв обо всех нитях и цепочках, остановились над рекой в зеленом тумане и посмотрели друг на друга.
И все простили друг другу навсегда.
