Матвей посмотрел на нее изумленно.
– Антоша, – осторожно спросил он, – ты про кого вообще-то говоришь?
И тут она вдруг заплакала. Без всхлипов, без единого звука – просто слезы потекли по щекам прямыми дорожками. И ничего она перед собою больше не видела, только этот освобождающий слезный поток...
Через мгновение Антонина Константиновна почувствовала, что Матвей обнимает ее, целует в макушку и говорит расстроенным, виноватым, совсем как в детстве, голосом:
– Антошечка, ну я больше не буду!
Она наконец всхлипнула, удивленно прикоснулась рукой к своей щеке – откуда эти странные капли, как давно с ней такого не было! Ну конечно, Матвей ведь вообще впервые в жизни видит, чтобы бабушка плакала.
– Чего ты не будешь? – сквозь слезы улыбнулась она.
– Чего скажешь, того и не буду. – Увидев ее улыбку, он тут же заговорил обычным своим голосом: – Ничего себе! А как же – слезами горю не поможешь?
– Может, твоему и поможешь, – снова всхлипнула Антонина Константиновна. – Моими слезами. Матюша, – она подняла на него глаза; слезы все еще стояли в них крупными каплями, – не надо тебе делать эту... Не глупость, не ошибку, нет! Горе непоправимое, вот что. Нет у тебя на то причин! Господи, ну как тебя от этого уберечь?!
– Да меня-то чего беречь? У меня-то какое горе, Антош? – Теперь она видела, что он старательно строит честные глаза. Тоже как в детстве, когда соседка нажаловалась, что он делал опасные взрывпакеты вместе с Ваней Шевардиным, а он стал уверять бабушку, что Ванька ничего опаснее коробочки для фантиков и делать-то не умеет. – Что на ней, свет клином сошелся? Я таких девочек десяток себе найду. И все без отягчающих обстоятельств.
Слезы уже пролились из ее глаз, высохли на щеках. И ничто не мешало ей видеть, как при этих словах, которые он постарался произнести как можно более небрежным тоном, Матвей болезненно поморщился.
– Ты здесь переночуешь? – поспешно спросила Антонина Константиновна.
Она хотела отвлечь его от мыслей про эту девочку. Ей еще больнее было чувствовать его боль, чем ему самому.
– Да нет, не останусь. У меня выходной завтра. Съезжу... куда-нибудь.
Теперь в голосе Матвея прозвучала растерянность. А она маскировала его отчаяние хуже, чем злость.
– Куда? Может, в Абрамцево ко мне? – осторожно предложила она. – У меня там тихо, хорошо. Все цвести начинает. Поезжай, Матюша, отдохни!
– Цвести? – переспросил он. – И яблони тоже?
– Яблоням рано еще. Апрель же. На них только-только листья распускаются.
– Ага, листья... – задумчиво проговорил он. – Я в Сретенское поеду.
– Почему вдруг в Сретенское? – удивилась Антонина Константиновна.
– А не знаю. – В его голосе тоже послышалось что-то вроде удивления. – Как-то мы туда без определенной цели всегда ездили. Ну так мне это как раз подходит. Поброжу по аллее Печальных Вздохов.
– Может, Счастливых Встреч? – улыбнулась Антонина Константиновна.
– Это вряд ли. Ключи здесь?
– Где же им быть? В кабинете, в шкатулке.
Матвей ушел в кабинет, открыл музыкальную шкатулку. Мелодия прозвучала совсем коротко. Антонина Константиновна услышала, как со стуком упала крышка. Ей показалось, Матвей захлопнул ее с неслучайной поспешностью.
– Как ты на ночь глядя поедешь? – спросила она. – И поесть же надо с собой взять, там же нет ничего.
– Картошку у соседей куплю. И мы, когда с Никиткой были, вроде тушенку оставили. Да ладно, Антоша, есть о чем думать! Сама говоришь, не маленький уже. Отличаю, что важно, что неважно.
Он улыбнулся коротко и невесело. Пыл честного обмана выходил из него, как воздух из проколотого шарика.
Подойдя к окну, Антонина Константиновна видела, как он садится в машину, выезжает со двора.
«Сколько ты ночей бессонных проведешь, сколько слез прольешь в подушку?» – вспомнила она свои же слова.
Слезы, о которых она говорила, проливались не только в подушку. Они текли прямо по стеклу, когда Тоня стояла у этого окна все бессонные ночи напролет, и смотрела во двор, как будто мог по нему пройти единственный человек, который был ей нужен, и прижималась лбом к холодному стеклу, чтобы хоть как-то эти слезы унять.
И ни разу ей это не удалось.
Глава 11
Тоня стояла на опушке ночного леса, смотрела на темный двор, где только что закончилась тревожная суета, и всю ее пронизывал холод. Но не от лесной сырости, а от страха, что все, так коротко, но так прочно связавшее ее с Кастусем – их тайное одиночество на лесных покосах, прикосновения его разогретых солнцем и работой рук, – может больше не повториться.
Двор его дома был совсем близок и совсем пуст. Было что-то страшно притягательное, просто неодолимое в этой темной пустоте его двора. Как будто сам он не уехал только что, а остался здесь, и звал ее, и смотрел своими непонятными, суровыми в тени густых ресниц, любимыми глазами... Не понимая, зачем она это делает, Тоня сошла с опушки и направилась к его двору. Со стороны леса забор состоял только из длинных жердей; пролезть под ними оказалось нетрудно. Маленькие оконца избы были темны, и она могла не опасаться, что свет из них упадет на нее. Да она и ничего не опасалась. Страшная тоска, которая легла на сердце, была сильнее любой опаски, и, наверное, выйди сейчас из лесу волк, она посмотрела бы на него с полным равнодушием.
Но волк из лесу не вышел – вместо этого открылась дверь избы. Тонины глаза уже привыкли к темноте, и она разглядела на пороге высокую женскую фигуру.
– Хто тут? – В руке у женщины загорелся фонарь, она подняла его повыше. Свет попал Тоне в глаза, она прищурилась. – А!.. – без удивления произнесла женщина, видимо, рассмотрев ее в этом неярком свете. – Ты? Ну, пачакай, зараз выйду. – Она закрыла за собой дверь и подошла к замершей посреди двора Тоне. Походка у нее была тяжелая и уверенная. – Хадзем да пуни, – сказала она. – Што ж пасярод двара стаяць?
Пуня – небольшой сарайчик – темнела в углу двора. Женщина обогнула пуню; Тоня шла за ней. Та остановилась за углом, повыше подняла фонарь с керосиновой лампой внутри. Колеблющийся огонь осветил правильные и суровые черты ее лица. Сын был так похож на нее вот именно этой правильностью, благородством черт и суровостью общего выражения, что у Тони дрогнуло сердце.
– Не прыйдзе ён сёння да цябе, – спокойно сказала мать Кастуся. – Дарэмна чакаеш.
– Я знаю, – удивляясь, что и ее голос звучит спокойно, ответила Тоня.
Спокойствие в самом деле было странным: ведь эта женщина принадлежала к семье, покой которой Тоня, как ни говори, нарушила.
– Што уважлива так глядзиш?
– Уважливо? – переспросила Тоня. – Почему же мне вас не уважать?
