Она только теперь осознала, что прежде не терялась ни от чего и ничего не боялась. Правда, собственная жизнь и не казалась ей какой-то особенно трудной. Большая ее часть пришлась на такие годы, когда трудно было всем, и гораздо труднее, чем ей, у нее-то хоть жилье всегда было. Но все-таки она понимала, что случались в ее жизни очень нелегкие ситуации. И беспросветность с матерью, и потом, когда она осталась в тринадцать лет одна и пришлось работать, чтобы не умереть с голоду; да мало ли когда еще! Но все же ни одна из этих ситуаций не казалась ей безысходной. Сначала она не знала, почему это так, а узнала потом, после Глуболья.
И только теперь, когда сын так неожиданно заболел, она почувствовала растерянность перед жизнью. Дело было, конечно, не в больничных заботах. Заботы, и не только больничные, сопровождали ее всегда, к ним она привыкла. Но беспомощность, зависимость – это было настолько несвязываемо с Сережей, что казалось невозможным.
Она вдруг поняла, что мир ее сына вот-вот может обрушиться. А этот мир с самого начала, с самого его рождения, был особенный – самостоятельный, отдельный, ей непонятный и нерушимый. Конечно, все связанное с сыном вовсе не было безмятежным, особенно его годы с той мучительной женщиной дались Антонине Константиновне нелегко. Но ощущение воли и силы – она чувствовала суровую надежность этой силы – было с ним связано всегда и накрепко.
И вот теперь, глядя на него, обессиленного и бессилием своим растерянного, она растерялась сама.
Если бы не Матвей, Антонина Константиновна совсем не знала бы, что делать. Он ничего особенного не говорил ей, ничего особенного и не делал, просто приезжал каждый день, обсуждал с Сергеем какие-то свои дела и даже не оставался надолго, потому что торопился на работу, – но все менялось в ее душе с его появлением. Растерянность уходила, тревога развеивалась, и настоящее и будущее переставало казаться безысходным. Матвей был такой близкий ее сердцу, такой родной ее мальчик, что она даже не удивлялась этой его удивительной способности. Он был для нее таким с самого рождения, и она чувствовала его как себя, а иногда и лучше, чем себя. Во всяком случае, за себя она никогда не волновалась так, как за него.
Она знала, что сегодня он приедет в больницу вечером, поэтому они не встретятся, как встречались, когда он приезжал утром и дожидался ее в палате. А сегодня он, значит, встретится с мамой: Анюта придет как раз к тому времени, когда он соберется уезжать.
Антонина Константиновна даже с удовольствием думала обо всех этих мелочах, они и мелочами ей совсем не казались. Может, это было просто старческое отношение к жизни, а может, оно происходило не от возраста, а оттого, что мелочи эти были связаны с Матвеем.
И так, думая об этих важных мелочах, она сидела в квартире на Малой Дмитровке, ждала Анютиного возвращения и листала старые книжечки стихов с папиной – то есть это в юности она думала, что с папиной, а потом узнала, что с Асиной, – полки. Выхватывались знакомые строки, вдруг становились незнакомыми, непривычно завораживали... Иногда из кабинета доносился жалобно-обрывистый звон колокольчиков. Анюта не успела отдать реставратору музыкальную шкатулку, и она то и дело пыталась сама собою сыграть свою любимую простую песенку.
Ключ повернулся в замке. Антонина Константиновна вышла в прихожую. Она думала, что вернулась Анюта, и вздрогнула, увидев на пороге Матвея. Вообще-то ничего пугающего не было в том, что он приехал в родительский дом, он почти всегда и приезжал без предупреждения. Но в том, как он появился в дверях, во всей его широкоплечей, четко очерченной вечерним светом фигуре Антонине Константиновне вдруг почудилось что-то такое, от чего сердце у нее сначала замерло, а потом стремительно забилось.
– Что случилось, Матюшка? – снизу заглядывая ему в лицо, испуганно спросила она. – С папой?
– Нет. – Он прошел в комнату, почему-то не сняв ни куртку, ни даже обувь, и встал у окна, не глядя на нее. – Все в порядке, я только от него. Ему лучше сегодня.
– Тогда с тобой. С тобой что?
– А со мной что может быть?
Он пожал плечами, по-прежнему не оборачиваясь к ней.
– Я и спрашиваю – что?
Матвей наконец обернулся – наверное, удивился непривычной резкости бабушкиного тона. Обернулся, посмотрел прямым взглядом. Она никогда не видела, чтобы его глаза были такого цвета. Не как весенняя трава – Анюта еще смеялась, что у Матюшки глаза точно из песни «Гренада», трава молодая, степной малахит, – а как глубокий речной лед. Ей стало страшно. Такого цвета были глаза у ее отца, это она точно запомнила, потому что это и был цвет его несчастья.
– Она пришла навестить папу. И я ее увидел.
Антонина Константиновна хотела спросить: «Кто пришел?» – но, прежде чем успела спросить, поняла это сама.
– Ты с ней поговорил? – сказала она, помолчав.
– Поговорил.
– И что ты ей сказал?
– Послал подальше. В резкой форме.
– И что?
– И ничего. Ушла. Убежала по коридору.
В его голосе звучала только злость. Но Антонину Константиновну трудно было обмануть такой однозначностью его интонаций. В голосе Матвея не слышалось отчаяния, и все-таки она знала, какое оно у него. Был же он когда-то маленьким и уже тогда маскировал свое очень нечастое отчаяние именно под злость.
– Ну почему ты это сделал, скажи?
Она подошла к Матвею, пригнула его голову вниз и постучала согнутым пальцем по лбу. Так она делала в его детстве, когда он, обычно по ртутной своей непоседливости, вытворял что-нибудь чересчур лихое. Это было высшей степенью ее недовольства, он это знал и, конечно, вспомнил сейчас. Матвей коротко улыбнулся. Хоть улыбка была совсем не веселая, лед в глазах немножко подтаял.
– Не ругайся, Антоша, – сказал он. – А что мне, целоваться с ней? По-моему, всё против этого. Пусть с ней Сидоров целуется, или с кем там она от вас сбежала?
– Всё против... – медленно произнесла Антонина Константиновна. – Какая же это глупость, Матвей! Вот это, о чем ты сейчас говоришь, – что всё против. Всё это «всё» не стоит одного ее взгляда.
– А ты откуда знаешь? – оторопело спросил он. – Сама же говорила, несколько раз всего ее видела и большой радости не испытала.
– Это я про себя говорила. Про себя и про нее. Что ей до меня, что мне до нее? Ничего. До последнего времени ничего мне до нее не было, – уточнила она. – А про тебя... Есть что важно и что неважно.
– Если б еще одно от другого отличать! – усмехнулся Матвей.
– А ты не маленький уже, пора бы и научиться, – жестко отрезала Антонина Константиновна. – Думаешь, такое это частое дело, любовь? На каждом углу ее выдают?
– Не думаю. – Матвей отвел глаза. – Она мне даром была не нужна, я думал, ее вообще... нигде не выдают.
– Так что же ты ею разбрасываешься? – так же жестко и безжалостно спросила она. – Из-за отцовского прошлого, из-за своего пустого упрямства? Да ее, может, никогда в твоей жизни больше не будет! Сколько ты ночей бессонных проведешь, сколько слез прольешь в подушку, как только это поймешь?
