– Ты, что ли, уговариваешь?
– И я тоже. У нас же школа маленькая, субординация, конечно, есть, но без фанатизма.
– Смотри, с демократизмом-то тоже не переборщи. Не заметишь, как дети на голову сядут, не говоря про взрослых.
– Я знаю. Это же везде примерно одинаково.
– Жалко, не успел я на тебя в качестве директора посмотреть, – вздохнул отец.
– Выздоровеешь – посмотришь, – вмешалась мама. – Как маленький ты, Сережа. Чуть приболел, уже с жизнью прощаешься. Странные вы все-таки! Пуль не боитесь, а от насморка в обморок падать готовы.
– Кто это мы? – поинтересовался Матвей.
– Мужчины. Я, конечно, социологических опросов не проводила, но подозреваю, что это ваше общее качество. Если уж папа твой...
Лицо у отца стало виноватое.
– Да, мужества у нас маловато, – пробормотал он.
Так они перебрасывались шутками, подбадривая друг друга, еще минут пять. При этом Матвей понимал, и даже не столько понимал, сколько чувствовал, что мама полна тревоги. И понимал, что отец это чувствует тоже.
Ровно через пять минут в палату заглянул врач.
– Анна Александровна, – укоризненно сказал он, – вы же разумная женщина. Кажетесь, по крайней мере. Ему отдыхать надо, а не беседы вести. Сейчас капельницу снимем – и все вон.
– Все-таки придется бабушке сообщить, – сказала мама, когда они с Матвеем вышли из палаты. – Не сейчас, конечно.
– Я позвоню, – кивнул он. – Завтра.
– Езжай поспи, Матюшка, – виноватым голосом сказала мама. – И правда, зря тебя среди ночи потревожила. Просто, знаешь... Я, наверное, тоже странная – мне только с папой спокойно. Если он хоть как-то отдаляется, у меня такая растерянность наступает. А сегодня мне показалось, он совсем... уходит, – помолчав, добавила она. – Такие глаза стали – никогда я их такими не видела.
– Да выздоровеет он, ма, ты что? – Матвей физически почувствовал, как его собственная тревога входит к нему в ладонь и он сжимает ее в кулаке. – В его возрасте инфаркты у мужчин, может, и бывают, но они ж их как семечки щелкают.
– Ты точно такой же, – улыбнулась мама; при этом она быстро провела одной рукой по Матвееву лбу, словно отвлекая его, а другой по уголку своего глаза, смахивая слезу. – Глупости говоришь, но так, что сразу успокаиваешь. И как вам это удается? Такое ваше дарование ермоловское!
– Я завтра утром приеду. – Матвей коротко обнял ее. – Перед работой. А потом уже после работы, ладно?
– Не надо так часто! – забеспокоилась мама. – Ты в выходные приезжай.
– Да у меня же все равно выходные в рабочем режиме, – улыбнулся он. – Вроде что-то налаживаться начало, учителя потянулись приличные, дети повеселели.
– Устаешь ты...
– Вообще не устаю. Все-таки Рита – ну, Лесновского сестра, которая меня на это дело сблатовала, – права оказалась. Это лучшее, что я могу делать.
– Как я рада, маленький, если бы ты знал! – Мама быстро поцеловала его в щеку рядом с подбородком. Чтобы дотянуться до него с поцелуем, ей не приходилось, как Антоше, вставать на цыпочки, но все-таки до его щеки она доставала с трудом. – Я же всегда понимала, что ты свою работу очень сильно должен любить. Как папа раньше. Он же из университета из-за нас ушел, и так мне это было тяжело... Думала, если ты свою работу будешь любить, то это как будто бы и за него тоже, – с легким смущением объяснила она. – Я, знаешь, даже боялась.
– Чего ты боялась? – не понял Матвей.
– Что ты в этой Азии останешься. Мне по письмам твоим казалось, что тебе там нравилось. Или нет?
– Не то чтобы нравилось, – пожал плечами Матвей. – Просто... Ну, у меня там было ощущение, что я занимаюсь небесполезным делом, – с таким же, как только что у нее, от излишней откровенности происходящим смущением объяснил он. – До определенного момента.
– До какого?
– Это долго рассказывать. Но когда он наступил, я сразу ушел.
– А теперь? – с опаской спросила мама. – Может, он опять наступит?
– Не наступит, – улыбнулся Матвей. – Теперь все по-другому. Куда тебя отвезти? – спросил он, когда они дошли до конца длинного больничного коридора.
– Никуда. Я здесь переночую, диван же есть в палате. Мне так спокойнее будет.
– До завтра тогда.
Лифт не работал – может, его просто отключали на ночь, – и Матвей пошел вниз пешком. Здесь, на лестнице, общее больничное уныние и тягость почему-то чувствовались сильнее. И глупый его страх усиливался тоже.
«Что же ты? – сердито сказал он Марусе. – Нет тебя и нет!»
Он вовсе не имел в виду, что ее нет сейчас рядом наяву. Наяву ее не было уже давно, почти две недели, но все это время она была с ним постоянно, он каждое мгновение чувствовал ее взгляд. А теперь, когда ему было так тоскливо и страшно в одиночестве, она вдруг исчезла!
Но как только он об этом подумал, как только рассердился на нее за это, она появилась снова.
«Ты же был занят, – словно оправдываясь за свое краткое отсутствие, сказала она. – Я здесь, здесь, не бойся!»
Он всегда боялся, когда она вот так, хотя бы ненадолго, исчезала. Метроном сразу начинал холодно постукивать в сердце. И Гоноратино пророчество про Кая без Герды становилось в такие минуты совершенно реальным.
«Права она была, Гонората, – думал Матвей. – Рыцарь без страха и упрека! Чуть что, сразу в морду. Или из пистолета пульнуть. И ты, – это он сказал уже Марусе, – тоже, наверно, подумала: игры в благородство, красивости дурацкие. Ты из-за этого не уходи», – попросил он.
Он в самом деле боялся, что она может уйти из-за каких-нибудь его мушкетерских выходок. С ней не могло быть ничего неестественного, вся она была правдой.
Она осталась – вышла с ним вместе на улицу. И потом, уже в машине, когда он ехал по ночному пустынному городу, все время ловил ее взгляд в водительском зеркальце. Как в тот вечер, когда забрал ее с троллейбусной остановки и, незаметно поглядывая на нее, посмеивался, что вся она такая перемазанная, как ребенок, без спросу наевшийся варенья.
Все-таки надо было подумать о чем-то отдельном от нее, чтобы она хоть на время исчезла. Он не мог ее не видеть, но слишком больно ему было видеть ее вот так, зная, что на самом деле ее нет; сердце иногда просило передышки.
«А правда, когда же я понял, что в армии не останусь? – вспомнил он. – Когда Сухроба убили? Нет, все-таки чуть позже».
Вообще-то ему не надо было особо напрягаться, чтобы вспомнить тот день. Он помнил любое событие, которое меняло его жизнь, – так же, как помнил тот приезд во Владикавказ, во время которого понял, что уйдет от Корочкина.
И последний свой разговор с Ледогоровым он помнил тоже. Помнил даже, как птица майнушка – он только потом узнал, что в России ее называют горлинкой, – громко и жалобно кричала за окном: «Куда ты, куда ты?»
