И только здесь, в Таджикистане, он понял, какая сложная жизнь происходит во всех этих камышах, реках, горах и небесах и как тесно она связана с тем, что есть у него внутри и во что он прежде совсем не вслушивался.
Теперь это было главной его задачей – вслушиваться в сложную природную жизнь, чтобы мгновенно различить вторжение в нее человека.
И все-таки он пропустил момент, когда это произошло.
Сухроб дотронулся до его плеча неожиданно – Матвей даже вздрогнул, сильнее, чем от ночной сырости. И сразу всмотрелся в противоположный берег Пянджа.
– На камерах, – почти без звука, одними губами, сказал Мирзоев. – Уже на середине.
Афганский берег реки в самом деле был тих и пуст, но на ее середине темнели островки, неотличимые в темноте от настоящих речных островков и отмелей. И все-таки это были не природные островки, а автомобильные камеры, на которых бандиты переправлялись через Пяндж. Камер было пять.
– Разведка, – так же неслышно сказал Матвей. – Пропустим.
Конечно, это было только предположение – что первая группа идет без груза, чтобы в случае перестрелки прикрывать отход носильщиков. Но Матвей был уверен в своем предположении. Он чувствовал это так же ясно, как чувствовал, что у него есть голова и руки. К тому же подобная ситуация уже была у него однажды: его бойцы вступили в бой с разведчиками и чуть не упустили партию героина. А потому, разрабатывая с Ледогоровым нынешнюю операцию, решили, что разведчиков группа Ермолова пропустит и, сообщив по рации, что переправа началась, займется только носильщиками. Ледогоров же по первому сигналу вышлет группу поддержки с заставы «Майами», и уж эта группа нейтрализует боевиков.
Все шло как будто бы по плану, и сообщение по рации Ледогорову Матвей дал сразу, но весь этот стройный расчет мог сорваться, если бы оказалось, что Ермолов ошибся в своем предположении о разведчиках и носильщиках. Поэтому, когда спустя полчаса после переправы первых пяти человек Матвей увидел еще пять камер, отплывающих от афганского берега, он почувствовал такое счастье, какое редко чувствовал в жизни. Это значило, что собранность, сосредоточенность, полное напряжение всех его сил – что все это не напрасно и приведет к ясному, резкому, нужному многим людям, а значит, глубоко, глубинно правильному результату.
Это и было то, что он в первый же год понял про свою службу на границе, ради чего остался на сверхсрочную и чего совсем не было в его прежней жизни.
– Пошли! – тихо скомандовал он, не оборачиваясь, но зная, что вся группа слышит его и будет действовать именно так, как он ожидает.
Носильщиков надо было брать тихо. Хоть подкрепление с заставы и должно было появиться с минуты на минуту, но все же в случае шума был риск ввязаться в бой с группой прикрытия наркокурьеров, и риск этот был неоправдан. Потерять хотя бы одного из семи бойцов группы было недопустимо, потому что каждый из них был отлично обучен, абсолютно надежен и незаменим. Обо всем остальном, из-за чего он не мог позволить, чтобы гибли его солдаты, Матвей сейчас не думал.
Бандит, который достался ему, и на бандита-то не был похож: щуплый, малорослый, весь какой-то высохший, как будто провяленный азиатским солнцем. Правда, Матвей знал, что в таких делах не надо доверять внешнему впечатлению. Разведчиком наркомафии мог оказаться безобидный старик, пасущий овец, или щуплый мальчишка, заготавливающий камыш, или юная девушка, которая, стыдливо прикрывая лицо от солдатских взглядов, берет воду из источника рядом с пограничной сигнальной системой... Все они принадлежали жизни, в которой действовали совсем другие законы, чем те, к которым привыкли в своей далекой стране русские пограничники, и понятия о добре о зле, о допустимом и недопустимом тоже были у местных совсем другие.
Курьеру, которого сразу догнал Матвей, было лет тридцать. От Матвеева удара он глухо вскрикнул и упал без сознания. Этому Матвей не удивился: он специально ударил бандита так, чтобы у него наступил болевой шок и можно было бы заняться другими. Ударить его именно так было нетрудно – Ермолов был на две головы выше и вдвое шире в плечах. Да и не зря же четыре года назад он, бросив плавание, занялся рукопашным боем. Он, кстати, тогда хотел заняться карате, но депутат Корочкин, узнав о его планах, посоветовал:
– На хера тебе это, Матюха? Чего без пользы ногами воздух гонять и понты гнуть? Сэнсэй, дзен-бзен... Вот как отмахаться, если с бейсбольной битой на тебя полезут, это, я понимаю, спорт.
С тех пор в Матвеевой жизни не раз возникали ситуации, в которых он мысленно благодарил депутата за дельный совет. И сейчас, глядя на неподвижно лежащего бандита, сделал это еще раз.
Нейтрализовав одного курьера, Матвей метнулся было вперед – ему показалось, что в камыши нырнул еще один, – но вспомнил, что не связал первого, и вернулся обратно.
– Осторожно! – услышал он, наклоняясь над неподвижным человеком, чтобы стянуть ему руки и ноги ремнем.
Голос Сухроба прозвучал слишком встревоженно и, главное, слишком громко. Матвей поморщился.
– Ну что – осторожно? Что он мне сделает, у него же болевой шок, – тихо бросил он. – Ты лучше...
Он хотел сказать, чтобы Мирзоев забрал валяющийся рядом с курьером увесистый мешок – мало ли, не хватало еще потерять под шумок груз! – но договорить не успел, потому что Сухроб зачем-то метнулся не к мешку, а к самому Матвею. И вдруг – споткнувшись, что ли, об этот мешок? – коротко вскрикнул и упал на лежащего бандита.
Вскрик прозвучал в ночной тишине отчаянно и как-то... горестно; так не кричат, споткнувшись.
Как происходили последующие события, Матвей не осознал. Да и происходили они все в течение трех минут, не больше. Курьер, только что лежавший без сознания, перекатился по земле, попытался вскочить, но не успел, потому что Матвей ударил его снова, ногой... Все это не требовало размышлений, все делалось в мгновение ока, и все было неважно.
Важно было только то, что лицо Сухроба Мирзоева белело в рассветном полумраке так пронзительно, словно он был не от роду смуглым дехканином, а аристократически бледным графом.
– С нами нельзя... на болевой шок надеяться... – перевернув его с живота на спину, расслышал Матвей. – Мы же... как ишаки... терпеливые...
Нож торчал у Сухроба в солнечном сплетении, и жизнь выходила из его тела быстрее, чем отрывались от губ эти костенеющие слова.
– Я... Мы сейчас! Сейчас на заставу тебя!.. – воскликнул Матвей.
Впервые за все время своей службы он был охвачен растерянностью и паникой! Впервые человек умирал у него на руках оттого, что он, Матвей Ермолов, сделал что-то не так, смертельно не так, и сделал даже не по недомыслию, а только по самонадеянности своей, по идиотской уверенности в том, что все знает про жизнь как она есть...
Мирзоев умер раньше, чем Матвей разорвал медицинский пакет, чтобы его перебинтовать. Когда он вытирал кровь, текущую из-под так и не выдернутого из раны ножа, то чувствовал уже, что держит на руках не человека, а только тело.
