Сейчас, пережив то, что бабушки больше нет, я любила ее больше, чем когда-либо, и верность ее памяти требовала продолжать поддерживать пламя ее страданий в моем собственном сердце. Как я могла успокоить испуганного ребенка внутри, если не могла убедить Баби, что мы живем в мире, где нацистов осуждают и наказывают?
После того суда я долгое время чувствовала себя хуже. Мне казалось, я предала дух бабушки, живущий во мне; он словно бился внутри в агонии. По ночам я просыпалась в панике. Я подвела ее. Я не смогла воздать ей должное, не смогла все исправить. Пережитое ею унижение превозносилось у меня на глазах, и мне приходилось с этим жить. И это было невыносимо.
Прошел почти год, проведенный в попытках научиться спокойно жить в мире, который приходилось делить с людьми, радовавшимися бабушкиной боли. Я пыталась понять, как такое могло случиться. Говорила себе, что мои мучения ничего не исправят, что единственный способ восстановить равновесие – освободиться от той ноши, которую я несла так долго. Мне нужно было ее отпустить.
Так с помощью любящих друзей и города, который чаще меня вдохновлял, чем разочаровывал, я постепенно научилась усмирять биение сердца, вздрагивавшего каждый раз, стоило мне услышать отвратительные рассуждения антисемитов. Оказавшись в одной очереди с Марселем Цехом в берлинском магазине велосипедов, я делала глубокий вдох. Твердила мысленно, что мучения не исправят ситуацию. И поняла: самая мудрая реакция – бесстрашное абсолютное спокойствие. Именно моя невозмутимость сыграет роль высшей справедливости.
Ровно тогда, когда я смогла наконец притушить этот пожар, дело вдруг ушло в Верховный суд, и 7 ноября 2016 года я снова присутствовала на слушании, полностью готовая к прежнему результату. Я гордилась тем, что накануне хорошо спала, у меня не потели ладони и не пересыхало горло. Я думала, сколь многого достигла. Интересно, смогла та девушка, какой я была в юности, поверить в то, что находится в одной комнате с неонацистом, все еще спокойная и собранная?
Когда судья вернулся, чтобы зачитать вердикт, я прекрасно поняла его немецкий, поскольку к тому моменту уже владела языком почти свободно. Но когда вокруг раздались радостные вздохи, я не сразу осознала слова, хотя поняла их прекрасно. Мой мозг словно застыл, не в силах обработать практическое значение фраз, над усвоением которых я так долго и упорно трудилась. Я наклонилась и переспросила у другой зрительницы: «Тюремное заключение?» Она кивнула.
– Настоящее? Не условное?
– Настоящее, – подтвердила она, и я откинулась назад, потрясенная.
Что ж, вот она, справедливость для духа, которого я, как мне казалось, изгнала, но который все еще жил в глубине моего сердца. Старое пламя коротко вспыхнуло, потом угасло, и я вышла в морозный осенний воздух, зная: теперь я наконец свободна. Я видела справедливость. В отличие от Цеха мне никогда не хотелось держаться за прошлое. Я хотела на полной скорости мчаться в будущее, и по иронии судьбы именно он помог мне избавиться от моего навязчивого груза.
Марсель Цех подаст на апелляцию этого вердикта еще раз, но спустя полгода, в апреле 2017 года, Верховный суд снова подтвердит тот же приговор – в третий и последний раз. Для меня это решение станет не только простым жестом уверенного государства: его принятие совпало с решением насчет другой, более личной истории и в дальнейшем, в ретроспективе, оказалось неразрывно с ним связано.
…
Через год после того, как я приехала в Берлин, пришло последнее письмо из управления, куда передали мое дело о восстановлении гражданства, и там был короткий и однозначный отказ. Они обнаружили, что я не предоставила адекватных или неоспоримых доказательств немецкого происхождения моего прадеда, Густава Шпильмана, а потому дело решено считать закрытым. Я расстроилась, но чувствовала, что ничего не могу поделать. Да, это означает, что мне придется отстаивать очереди в аусландербехёрде каждый год, жить в постоянной неуверенности и незащищенности, сопутствующей временным разрешениям на проживание и процессу подачи на них, но не счесть людей, вынужденных делать то же самое. А еще остается замужество – тоже вариант, пускай и непривлекательный. Я знала, что останусь тут, чего бы это ни стоило; вопрос заключался только в цене.
Все, кому я сообщила об отказе, советовали подавать апелляцию. Но я не знала, как это сделать и какие шаги предпринять. Нью-йоркское консульство не могло мне помочь и рекомендовало согласиться с решением. Когда я сообщила своему издателю, он немедленно созвонился с одним из своих многочисленных влиятельных друзей и рассказал о моей ситуации. «Тебе нужен адвокат», – сказал тот и быстро связал меня с нужным человеком. Его звали Морис Лехнер, он был юристом и жил в Мюнхене. У него был огромный опыт работы в рамках того закона, который я пыталась обернуть себе на пользу, и он согласился взять мое дело pro bono
[57], предупредив, однако, что иногда такие случаи рассматривают годами. Сначала все упиралось во влияние прокурора и письмо с прошением о продлении, которое нужно было отправить в управление. Это, по его словам, позволило бы нам выиграть дополнительное время на дальнейшее расследование.
У меня было уже запланировано турне, связанное с грядущим выходом «Неортодоксальной» на немецком, и Морис предложил встретиться и обсудить детали после моих чтений в еврейском общинном центре Мюнхена. Он с нетерпением ждал возможности прийти на презентацию и узнать больше о моей истории; ему, адвокату, всегда были интересны случаи живые, дышащие, те, в исходе которых он сам был заинтересован, а не сухие дела, состоящие в соблюдении всех технических формальностей.
В середине апреля я отправилась в Мюнхен на поезде. День выдался прохладный и дождливый, так что я выбралась в старый город, только чтобы преодолеть небольшое расстояние до общинного центра, где нанятые по такому случаю израильские охранники заставили нас проходить через рамки металлоискателя. Я вслух удивилась: можно же было просто поставить снаружи полицейских, как это делали у синагог Берлина! Однако Эллен, директор центра, объяснила, что угроза здесь гораздо серьезнее, чем кажется большинству. Однако, если бы постоянно поступавшие угрозы опубликовали, люди могли слишком испугаться и перестать вообще посещать центр. Так и родилось решение нанять частных, хорошо подготовленных бойцов из Израиля и перекроить всю систему безопасности.
В тот вечер зал был полон, а после чтений многие присоединились к нам за длинным столом, который Эллен приготовила в ресторане. Среди них был и мой новый адвокат Морис Лехнер. Мы сели рядом, на одном конце стола, и я рассказала то немногое, что знала о своих родственниках по матери. Эллен слушала очень внимательно – а потом в какой-то момент подскочила на месте, будто ей явилось откровение.
– Пойду прямо сейчас проверю архив в кабинете, – сказала она. – Если они жили в Мюнхене, то наверняка оставили след в моей оцифрованной подборке.
Она поспешила в темноту, в сторону кабинета, а мы остались доедать второе.
Эллен вернулась спустя десять минут со стопкой бумаг в руках и положила ее на стол между мной и Морисом.
