…
В начале апреля, на весенних каникулах, мы с Исааком и съемочной группой на две недели улетели в Израиль, где планировали отснять несколько сцен. Я ехала туда впервые, а переживания последних лет заставляли меня чувствовать одновременно нетерпение и тревогу. Я не забыла слова израильтянина, с которым мы беседовали два месяца назад. Он считал евреев вроде меня вымирающим видом, реликтом диаспоры, который неизбежно будет вытеснен новым поколением людей – уверенных, довольных собой и, главное, свободных от комплексов, которые неизбежно складываются, если ты привык быть гонимой жертвой. Не окажется ли мнение израильтян в десять раз хуже его ядовитых замечаний? И не буду ли я чувствовать себя там достойным жалости человеком второго сорта? Даже то небольшое закрытое сообщество, в котором я выросла, наглядно демонстрировало, с каким осуждением евреи относятся друг к другу и насколько иерархично их общество. И теперь я чувствовала легкий дискомфорт при мысли о предстоящем погружении в расширенную версию такого сообщества.
После тщательного допроса в аэропорту мы вышли в золотой тель-авивский полдень. Поначалу так приятно было прогуляться среди каменных зданий Яффы, отшлифованных временем
[53], и заметить в их просвете голубые волны Средиземного моря, пока солнце стояло прямо над ними: это напомнило мне о первом визите в Калифорнию. Мое первое впечатление об этом городе не слишком отличалось от впечатлений от других портов, которые я видела раньше – на греческих островах и в Италии. Есть в крупных городах на побережье что-то особое, то, что делает их похожими только на самих себя.
В первое же утро, когда мы отправились через площадь в кафе за кофе и завтраком, я заметила в Исааке перемену: он был прямолинеен и спокоен в общении с официантами, внезапен и дружелюбен с незнакомцами за соседним столиком. Я поняла, как важно для него оказалось находиться в окружении евреев, хотя мы ни разу не обсуждали эту тему с того разговора перед отъездом в Берлин. Сейчас он словно расслабился и принимал как должное возможности страны, где все были такими же, как он сам, и он мог вести себя соответственно. Видя это его беспечное настроение, я почувствовала неожиданную и острую боль, ведь мой жизненный выбор лишал сына того, что я перестала ценить, признав абсолютно бесполезным.
Те первые дни были прекрасными: мы бродили по милым пляжам и узким улочкам, кипящим цветами, ели привычную пищу и громко смеялись, зная: никто не обернется посмотреть, в чем дело. Даже я начала ощущать себя иначе. Родственное, единообразное окружение начало влиять на меня: впервые за долгое время я испытала новое и странное чувство – я точно такая же, как все вокруг.
Но это чувство перестало быть приятным и стало тревожным в первый день Песаха. Я уже видела, как в магазинах закрывают коричневой бумагой прилавки с запрещенными продуктами, подчиняясь закону, но трудно описать потрясение и гнев, которые я испытала, сидя в некошерном ресторане с другими светскими евреями, когда узнала, что не могу заказать ничего мучного. Я будто снова оказалась внутри старых привычных стен, которые пыталась раздвинуть, будто провалилась назад во времени. Как могло это государство так покровительственно предположить, что ортодоксальные принципы применимы ко всем евреям, независимо от их личных взглядов и выбора? И насколько же агрессивным было его нежелание терпеть инакомыслие? Официант, столкнувшись с моим негодованием, удивился и растерялся. Развернуто извинившись, он пояснил: подача мучного – большой риск для ресторана, и этот отказ никак не связан с его личными убеждениями. Я объяснила, что приехала из Америки и потрясена тем, что в светском некошерном заведении вынуждена соблюдать ограничения, которые считаю устаревшими и смешными. Дело не в мучном. Дело в теократии.
К концу первой недели в Израиле я поняла две вещи: во-первых, из-за дисбаланса демографических групп авторитет местной власти постоянно рос, во-вторых, несмотря на льготы сокращающемуся светскому населению, в обществе сородичей есть не только нечто успокаивающее, но и нечто устрашающее. Как я могла бы взрастить в себе харшавос хада ас, широту взглядов, которую мой дедушка считал ключом к личному счастью, в такой узкой и полной ограничений среде?
Слова того израильтянина, высмеявшего мой статус еврейки в изгнании, больше не задевали меня: теперь я жалела его, пойманного в узкие рамки мелкого социального бассейна, лишенного возможности осознать и культивировать связь с миром, благодаря которому можно расти и развиваться дальше. Я не была изгнанницей. Это понимание пришло ко мне, когда я шла по улицам Иерусалима, где в мою сторону плевали с отвращением, хотя я была скромно одета, к Стене Плача, где вынуждена оказалась отправиться в женский сектор. Наоборот, это здесь, в Израиле, я чувствовала себя изгоем, лишенным доступа к истинному «я», к мужеству и просвещению, которые давало наследие диаспоры, к разнообразию опыта евреев.
Еще я поняла, что скучаю по Берлину так, как никогда не скучала ни по какому городу. Мне хотелось вернуться домой – я говорю об этом намеренно, поскольку никогда раньше во мне не просыпалось такого жгучего желания вернуться туда, откуда я пришла, никогда, ни разу: ни когда я оставила общину, ни когда оставила Манхэттен, ни когда оставила Новую Англию. Но теперь я чувствовала это новое и незнакомое стремление – вернуться.
Мы приземлились в Берлине; я забросила в квартиру чемодан – и через минуту уже сидела на лавочке перед кафе «Эспера», повернув лицо к солнцу и потягивая лимонад. И тут мимо прошел не кто иной, как поэт, по мягкой обходительности которого я скучала в те две недели. Вскоре к нам присоединилась темноволосая студентка – радостная улыбка, пружинящий шаг; к началу вечера мы словно воссоединились, собрав свой волшебный кружок под золотыми лучами закатного солнца. Прежде чем оно зашло, я отчетливо поняла, что никогда не оставлю Берлин.
…
Говорят, у Берлина два лица и два времени года; здесь долгая, серая, мрачная, подчиняющая себе все зима – и великолепное, мягкое, нежное, краткое и драгоценное лето. До переезда я видела только шоколадензайте
[54] Берлина – и сформировала свое впечатление о жизни там через цветные фильтры долгих, полных света дней, ленивых, подкрашенных сиреневым вечеров и прохладных бодрящих ночей. Я видела город в цвету, людей, вольных праздновать, общаться и отдыхать на улицах и зеленых лугах, с завистью разглядывала беззаботные лица юношей и девушек, пока они мчались мимо на велосипедах и сильный ветер трепал короткие рукава их футболок.
К зиме в Берлине я оказалась недостаточно готова, хотя приехала сюда жить именно зимой. Разумеется, я и раньше встречалась с этим временем года, – я ведь выросла на северо-восточном побережье Соединенных Штатов, где четыре сезона сменяют друг друга как по расписанию, – но мой опыт оказался совершенно неподходящим. В Америке зима была выразительной: огромные чистые небеса, хлесткие ледяные ветра, бледно-золотые закаты, которые казались даже ярче летних, хотя не несли и толики летнего тепла. Я помнила бесконечные снегопады, один за другим, когда воздух наполняли крепкие и крупные белые хлопья, сохранявшие форму, даже когда опускались на шерстяное пальто или на волосы. Помнила, как этот белый пух заглушал все звуки, как мир вокруг, стоило снегопаду закончиться, заливало неземным розовым светом, а на следующее утро над нами снова раскидывалось неизменно высокое голубое небо и солнечные лучи рассыпались бриллиантами на покрывавших землю сугробах. Зима никогда не была для меня темной или мрачной – у нее, как и у других времен года, были свои плюсы и минусы, но никогда она не была менее красочной или запоминающейся, чем весна или лето. И уж точно она никогда не укутывала меня бесконечным и безжизненным серым цветом так, как поприветствовал меня им – и весьма грубо – Берлин.
