В словах Кертеса я узнала себя, свое унаследованное неумение примирять собственное существование с фактом уничтожения тысяч других. В них звучал старый вопрос из моего детства: «Выплатила ли я переданный мне долг бабушкиной жизни?»
Остальные посетители осторожно ходили вокруг, но глаза мне застили слезы, я ничего не видела, ни на кого не обращала внимания, просто продолжала сидеть возле стихотворения, пока не перестало жечь в груди. Мне вспомнились пламенеющая ярость и печаль, которые я почувствовала, увидев подростком фотографии в Мемориальном музее холокоста в США. Та рана была по-прежнему свежей. Оставит ли меня когда-нибудь это чувство, рассеется ли оно?
В другой комнате звучали имена жертв и описания их жизни и гибели. В третьей рассказывали о лагерях смерти. В одной из аудиобудок сидел мальчик лет семи и, прижав наушники, слушал о том, как функционировал Освенцим. Я уставилась на него в ужасе: это мог быть мой собственный сын. Мальчик в ответ мрачно взглянул прямо в мои красные опухшие глаза. «Тебе не нужно здесь быть, – хотела сказать я. – Ты еще слишком маленький». Существуют ли вообще на свете семилетние мальчишки, которым нужно рассказывать об устройстве лагерей смерти?
Исаак еще не знал о холокосте, и это заставило меня понять, что в сознательном возрасте я всегда о нем помнила. Совпало ли мое представление о бабушке с дедушкой с представлением о том, что они – выжившие при геноциде? Была ли в моей жизни хотя бы минута, когда я не выстраивала свою идентичность как идеальное отражение их личностей, точно зная, что и меня могли преследовать (и все еще могут, если мир снова сойдет с ума при моей жизни)?
В комнате в стороне от той, где я находилась, группа немецких школьников громко, но неискренне хлопала женщине, пережившей холокост, которая только что закончила читать им лекцию. Когда дети вышли оттуда, на их лицах, казалось, читалось: «Ага, еще одна».
Я вспомнила, как впервые увидела голову своего только что рожденного сына – мокрые завитки волосиков оказались блестящими и светлыми – и подумала: «Слава богу, он сможет притвориться неевреем» – прежде, чем снова упасть на подушку.
В книге отзывов, прямо под словами украинской студентки «Мы должны помнить вечно», я написала: «Как передать это чувство, когда ты одновременно жив и стерт с лица земли? Рожден живым и мертвым? Часть моей души была стерта. Смогу ли я залечить эту рану своей семьи? Как расскажу об этом своему сыну?»
Внизу я подписала свое имя.
У выхода была крупная, в человеческий рост, фотография Берген-Бельзена в момент освобождения. Именно это увидели прибывшие потрясенные британские солдаты. И продолжили документировать абсолютно все. Вот изображение похожей на скелет женщины, сидящей среди сваленных в кучу тел, как будто она только что восстала из мертвых. Невообразимый ужас: кругом, на сколько хватало глаз, выжженная, как после конца света, пустыня. Я застыла перед снимком, словно зачарованная. Ведь бабушка видела это. Она была там в тот день, лежала среди этой грязи, уродства и нечеловеческого страха. Это невозможно забыть. Ярость, которую я уже чувствовала однажды, вернулась с привкусом желчи в горле. Я ушла с выставки и бросилась вверх по лестнице, чтобы скрыться среди высоких серых плит мемориала. Петлять по узким проходам между ними было страшновато; то тут, то там я замечала казавшиеся призрачными тени других посетителей, быстро идущих мимо. Они одновременно были здесь – и не были.
Остановившись между двумя плитами, я прислонилась к одной из них и позволила себе разрыдаться, надеясь выплакать все слезы этой поездки. Хотя бы раз позволь им вырваться наружу – и ты справишься. Не осталось ничего, что ты могла бы оплакать. Ничего из этого для тебя не ново. Однажды ты перестанешь плакать об этом.
Я проснулась от кошмара в три часа утра. В комнате стояла непроглядная тьма. Лежа без сна, я вспоминала снимок айнзацгруппы. Что сделало этих мужчин способными на такое?
Я набрала номер Маркуса. Он не спал.
– Не могу уснуть. Кошмары. – И я рассказала ему о фотографии.
– Можешь найти ее в Google и скинуть мне?
Я так и сделала.
– Довольно страшная картина.
– Впервые в жизни я чувствую себя способной на убийство. Меня переполняет злость, и это очень пугает, потому что отчасти объясняет, почему они так поступили, а я этого не хочу. Так нельзя. – Я перебила сама себя: – Слушай, я вспомнила слова одной своей хорошей подруги. Она тоже еврейка, ее бабушка тоже выжила в лагерях. Подруга – из Калифорнии, лесбиянка, замужем за женщиной-гойкой. Она говорила, что могла рассказать родным о чем угодно – они люди широких взглядов, – но никогда не могла привести в дом немца. Это своего рода граница, которую мы не пересекаем.
Я уже пересекла все когда-либо установленные передо мной границы и теперь гадала, провалила ли при этом задачу установить собственные.
На следующий день я записалась на экскурсию по Заксенхаузену, «образцовому» концентрационному лагерю неподалеку от Берлина. По дороге туда я встретила еврейскую пару из бруклинского района Парк-Слоуп. Женщина оказалась дочерью выживших украинских узников. Она рассказала, как вместе с матерью ездила в ее родную деревушку – и как их прогнала оттуда толпа разъяренных пьяных односельчан.
– Но почему вы им это позволили? В наше-то время? Как терпите то, что им это сошло с рук? – спросила я.
– А что мы могли сделать? Это же Украина.
– Я бы сделала что-то. Не позволила бы им обращаться так с собой. Мир изменился. С нами нельзя так поступать.
Собеседница молчала, склонив голову.
– Как думаете, есть в мире место, куда можно приехать и не столкнуться с антисемитами? – громко спросила я. А потом рассказала ей о контролере, который закрыл передо мной дверь на платформе Розенхайм.
– Вам стоит быть осторожнее со словами при немцах, – прошептала она, кивая на других пассажиров. – Они очень болезненно такое воспринимают.
– Им, черт подери, так и надо.
– Вы – гостья в их стране, – возразила она. – Нельзя просто взять и начать говорить такое.
– А моя бабушка в их концлагерях тоже гостьей была?
– Почему вы здесь?
– Пытаюсь как-то примириться с этой частью себя и оставить ее позади.
– Это невозможно. Вы никогда не оставите ее позади. Я всю жизнь пыталась.
– А по-моему, у меня неплохо получается. Я верю, что смогу закрыть для себя этот вопрос, хотя бы отчасти. Всему виной недомолвки, среди которых я выросла. Они связывают меня. Я знала о холокосте, но никто никогда не рассказывал, как это было. Как будто вся жизнь нашей общины до переезда в Америку была коллективным опытом, который уместился в одном слове. А я чувствую, что мне нужны истории отдельных людей, – это принесет мне немного мира. Случившееся с бабушкой не должно затеряться где-то в общей массе таких же переживаний.
В нашей группе мне встретился еще один красивый мужчина шведско-немецкого происхождения, не слишком разговорчивый блондин, очень высокий, с точеным подбородком и впалыми щеками. Под золотистыми бровями блестели ледяные голубые глаза. Оказалось, он остановился неподалеку, и я пригласила его выпить после экскурсии.
