Я переходила из комнаты в комнату, и стук моих каблуков эхом отражался от каменного пола. Картины завораживали: вблизи их преображающая сила ни в какое сравнение не шла со всеми альбомами, которые мне довелось листать. Я поняла, что работы Одда увлекли меня. В реальности он, по сути, был изгнанником: в родной стране его преследовали по обвинению в уклонении от уплаты налогов. Последователи Одда из движения китча верили, что дело – политическое, сфабрикованное с целью подавить высказанную им критику. Я смотрела на картины и ясно видела: взгляд их автора на мир, несомненно, отличался от взгляда любого из тех, с кем я сталкивалась. Одно из полотен изображало группу казавшихся первобытными людей, которые сидели и ели убитого сородича. Его труп лежал неподалеку, а задний план изображал каменистую пустошь, укрытую пепельно-серым небом. Эта композиция олицетворяла мир слишком варварский, чтобы представление об этике или соблюдении моральных норм выдерживало критику.
Вскоре гостей позвали в главную залу, где Мартин Ромберг, композитор из Авиньона, подготовил все для вечернего концерта. Виолончелист и пианист начали играть, и в момент, когда они взяли особенно высокие ноты, я услышала, как музыка отзывается в сумерках птичьими трелями. Я осмотрелась по сторонам, бросила взгляд на собравшихся людей, и тут у меня внутри все сжалось от осознания: этот дом сейчас полон арийцев, таких, какими их описывала бабушка, – тонкая кость, светлые волосы и кожа. Норвежцы, шведы, австрийцы, немцы – ну конечно! Вполне естественно, что работы Одда интересовали представителей похожих этносов. Сердце у меня бешено колотилось. Получается, я тут единственная еврейка? Интересно, кто-то заметил? Я в панике сбежала из дома на слабо освещенную внешнюю террасу, пытаясь успокоить дыхание. Да что со мной не так? Почему я не могу быть просто человеком среди людей? Может, это просто навязанная мне иллюзия – или все же правда? И, что гораздо важнее, как мне узнать это наверняка?
Ночевали мы в квартире одного из покровителей Ричарда: я спала на красном бархатном диване в полном картин кабинете, он – на надувном матрасе в гостиной. На следующий день пришло время возвращаться в дом Одда, чтобы встретить хозяина из Берлина. На кухне собрался готовить ужин весь ближний круг: австриец Кристофф, который делал выставку Одда в своей галерее в Осло, его жена Хелен, Дэвид, венецианский художник из движения китча, несколько самых выдающихся учеников. Борк, старший сын хозяина дома, сновал среди них в дорогом на вид костюме. Пользу на переполненной кухне я принести не могла, а потому ушла в огромную гостиную, где висела моя любимая работа Одда: «Доброволец в бездне» (Volunteer in Void), изображавшая зависшую посреди мифической галактики фигуру. Пристроившись на краю сундука, я любовалась большим полотном, когда в комнату вошла Афтур, дочь Одда, единственная брюнетка из всех собравшихся.
Она подошла ближе и на ломаном английском спросила:
– Вы правда еврейка?
Я замерла. Эти слова одновременно заставили меня почувствовать себя обвиняемой, обнаруженной и коснулись меня так же легко, как маленькая изящная птичка, которая случайно села на палец и которую ни в коем случае нельзя было спугнуть.
– Как ты поняла?
– Ваш нос, – невинно заметила Афтур и уточнила, правильно ли она догадалась.
– Кто тебе сказал, что у евреев такие носы?
– Папа. Братья и сестра постоянно дразнят меня еврейкой, потому что у меня волосы темные.
Афтур внешне походила на Лизл из фильма «Звуки музыки»: ровные, острые, как бритва, скулы, аккуратный подбородок, пронизывающие голубые глаза. Когда она улыбалась, ее ровные зубы блестели, как два ряда жемчужин, а на худой щеке появлялась едва заметная ямочка.
– По-моему, ты совсем не похожа на еврейку, – рассмеялась я. – Надеюсь, это экспертное мнение тебя успокоит.
– Мой папа – на одну восьмую еврей, – сообщил неожиданно присоединившийся к разговору брат Афтур, Борк. Дрожа от восторга, он рассказал, как в школе его часто называли «чертовым евреем». Борк говорил об этом, словно этот опыт уравнивал нас, давая некую общую почву.
– Так и было, – жизнерадостно подтвердил младший мальчик. – А потом они сказали, что нас нужно отправить в газовую камеру.
Он произнес это довольно дружелюбно, будто мы все тут прошли некое милое посвящение и теперь были вхожи в особый закрытый клуб.
Миндин, младшая дочь Одда, – платиновые локоны, фарфоровая кожа – тоже заглянула к нам и тут же спросила меня:
– А правда, что вы выросли среди ортодоксов?
– Правда.
– Я кино про них смотрела, – с энтузиазмом сообщила она.
– Вот как? Какое?
– «Свидетель»
[26]. – Она улыбнулась, довольная, как кошка, которая ждет, чтобы ее погладили.
Очень медленно и внятно, стараясь все растолковать, я рассказала Миндин, кто такие ортодоксальные евреи и чем они отличаются от амишей. В результате на меня лавиной посыпались вопросы о хасидах – от всех детей Одда. В разгар беседы приехал он сам и его жена Турид: я слышала их шаги в передней. Вскоре Турид присоединилась к нашему кружку, тоже слушая и задавая вопросы. Одд то появлялся в комнате, то снова исчезал, собирая пыль с пола подолом мантии, вызывавшей ассоциации с «Гарри Поттером».
– Я слышал, ты бунтарка, – заметил он, когда нас представили. – Ты Вечный жид, обреченный на скитания.
С этими словами он воздел руку, как статуя Свободы, словно демонстрируя какую-то икону.
А я вспомнила норвежскую семью, которую мы встретили в галерее Ричарда. Их дочь училась у Одда, а бабушка сама когда-то была довольно успешной художницей, но потом отошла от дел, как сама мне призналась. Она-то и потянулась, чтобы погладить меня по лицу, а я, хотя и поморщилась от такого вторжения в личное пространство, не помешала – потому, возможно, что в детстве меня часто трепали по щекам пожилые женщины.
– Ты еврейка? – спросила она почти с обожанием.
Я смущенно хмыкнула, отстранилась и насмешливо спросила:
– И как вы догадались?
– У тебя такие красивые еврейские черты лица, – ответила она. – В детстве у меня была подружка, тоже еврейка, но во время войны нам пришлось тайно переправить ее через границу, и больше мы не виделись.
Ее взгляд сделался рассеянным, словно был обращен к воспоминаниям – далеким, но все еще тяжелым.
Эти случаи стали первыми из множества подобных столкновений, случившихся во время поездок в Европу. Тогда мне казалось странным, что преклонение перед моим еврейством ощущалось точно так же, как невежество или антисемитизм, – даже если в него вкладывался положительный смысл. Все вокруг пытались определить меня через происхождение, а я пыталась найти себя вне его. Каждый раз, едва мне вроде бы удавалось достичь согласия с собой, кто-нибудь отпускал подобный комментарий, и я снова теряла с таким трудом обретенное равновесие. Идентичность, которую я пыталась принять, оказывалась недолговечной.
