Ася не спала, но была уже в постели и читала.
– Извини, закрутился и забыл про день рождения, – сказал он, садясь на край кровати. – Ты его от меня поздравила?
– Поздравила, – кивнула она. – Подарила лошадку-качалку, я ее третьего дня у «Мюра и Мерилиза» купила и у Тони до поры спрятала.
– Разве работает «Мюр и Мерилиз»? – удивился Константин.
– Да, только он теперь как-то иначе называется. Ты голоден, Костя? Я могу согреть обед. Или, если хочешь, есть холодная телятина и греческое молоко.
– Какое еще греческое молоко? – Он удивился не меньше, чем Мюру и Мерилизу.
– Это просто варенец. – Ася наконец улыбнулась, хотя глаза остались тревожными; но ведь они у нее всегда были такими. – Моя няня его когда-то так называла. И заквашивала серебряной монетой.
– Ты тоже заквашиваешь серебряной монетой?
Константин улыбнулся ей в ответ, но и тогда в ее глазах не зажглись золотые огоньки.
– Я заквашиваю серебряным наперстком. Что же, разогреть тебе обед?
– Я обедал на службе, – сказал Константин. – И не голоден. Заместителей наркома кормят неплохо, – попытался он пошутить.
– Я знаю, – кивнула Ася. – Их домашних тоже.
То ли горечь, то ли насмешка привычно послышались в ее голосе. Раздражение, охватившее при этом Константина, тоже стало уже для него привычным.
– Меня поздно воспитывать, – резко произнес он, вставая с кровати. – Я такой, а не другой, и не тебе меня учить.
– Я ничему тебя не учу, Костя, – тихо сказала она, глядя этим своим беспокойным взглядом, который теперь тоже его раздражал. – Мне слишком тебя жаль, чтобы я стала тебя мучить нравоученьями.
– Интересно! – Он остановился на пороге спальни. – Как это – тебе меня жаль? Я что, калика перехожий?
– Не перехожий.
– Но калика? – насмешливо переспросил он. – Ладно, не будем снова все это затевать… Хотя бы на ночь. Спи, не буду тебе мешать.
– Ты мне не мешаешь, Костя, – сказала она. – Я сама хотела… Я должна с тобой поговорить. Я тоже думала, что лучше завтра, но раз уж так получилось… Извини, я оденусь.
Три, ну, может быть, еще два года назад он не дал бы ей одеваться, когда она уже лежала в постели, а он стоял в дверях. Но три года назад и не могло такого быть, чтобы они не виделись два дня, вот как сейчас, и он вернулся бы наконец домой, и вдруг, на пустом месте, получился бы такой раздраженный разговор. Но мало ли что не могло быть прежде и стало сейчас!
Когда Ася вышла в гостиную, Константин сидел на полукруглой, похожей на колбасу козетке. Почему было не поменять эту бестолковую мебель на что-нибудь удобное! Этого он не знал, и еще меньше знал, почему это его так раздражает – ведь можно было сесть и в кресло.
– Костя, мне очень тяжело, – сказала Ася, останавливаясь в двух шагах от него.
Константин тоже встал – не сидеть же, если она стоит.
– Что именно тебе тяжело? – спросил он. – По-моему, твоя жизнь устроена удобно. Или Наталья плохо тебе помогает с Васькой? Ты как-то жаловалась, что она его не любит, я помню… Так возьми другую няню.
– Наталья помогает мне хорошо, – кивнула Ася. – Ваську она, конечно, не любит – она, по-моему, вообще никого не способна любить, в точности как ее мать, – но нам ее любви и не нужно. Дело не в ней, вообще не во всем этом… Ах, Костя, не сбивай меня, прошу, иначе я так и не решусь, не сумею тебе сказать!.. Я больше не могу так жить. Мне стыдно так жить. Стыдно и невыносимо.
– Опять? – усмехнулся он. – То-то я все жду, когда ты заговоришь про грязные деньги большевиков или про что-нибудь подобное. Что поделать, я не умею плясать в кабаре. Работаю, как могу.
– Я давно уже не пляшу в кабаре, – сказала Ася.
– И тебя это, конечно, безумно угнетает. Ну так займись чем-нибудь еще, если тебе скучно, – поморщился Константин. – Могу тебя устроить в театр восемнадцатого железнодорожного полка – оказывается, есть и такой. Сейчас везде театры.
– Не надо меня никуда устраивать. Ты прав, моя жизнь устроена удобно. Благодаря тебе. Но я живу не на Луне, Костя, я не могу быть удобно устроенной, когда такое творится кругом!
Ася вытащила сигарету из маленького серебряного портсигара. Кажется, она стала курить совсем недавно. Или просто раньше он не замечал?
– Что уж такого особенного творится кругом? – пожал плечами Константин. – В Москве только греческого молока нету, да и оно, оказывается, есть.
– Есть не одна Москва. Да и в Москве у людей много горя.
– А почему тебя это вдруг обеспокоило? – усмехнулся он. – Сомневаюсь, чтобы ты сильно переживала о чем-нибудь подобном лет десять назад, когда, например, Тоня со своей оравой пухла с голоду у себя в деревне. А теперь вдруг проснулось народолюбие?
– Ты кругом прав, я знаю. – Ася закашлялась – наверное, слишком глубоко затянулась дымом. – Я легкомысленная, безалаберная, ни на что толковое не годная…
– Я тебе этого никогда не говорил. – Ему вдруг стало ее жалко. То ли из-за этого кашля, то ли еще из-за чего-то, о чем он запрещал себе теперь думать. – Не надо приписывать мне то, чего у меня и в мыслях не было.
– Да, – кивнула Ася. – Я тебя ни в чем и не обвиняю… Я не могу с тобой больше жить, Костя, – помолчав, сказала она. – Что-то случилось такое, отчего не могу… Не спрашивай, что – я не знаю! – горестно воскликнула она, хотя он и не думал ни о чем ее спрашивать.
Он стоял как соляной столб, так потрясли его эти слова.
Ася бросила сигарету в плоскую фаянсовую пепельницу. Она была смешная, эта пепельница – на ней был нарисован какой-то ребус, который Константину все недосуг было разгадать.
– Я не знаю, что случилось, – повторила она, обхватывая себя руками за плечи, словно от холода, хотя в квартире давно уже было паровое отопление и никакого холода не было помину. – Я только догадываюсь, и мне страшно высказывать тебе свои догадки.
– А ты все-таки выскажи, – глухо проговорил он. – Должен же я знать, отчего моя жена вдруг хочет от меня уйти.
– Ты, верно, сделал что-то страшное, Костя, – тихо сказала она. – Я понимаю, теперь все… многие делают что-нибудь такое, особенно в том мире, в котором ты живешь. Но не всем можно это делать, ты понимаешь? Есть такие, которым можно, а иным нельзя… Как Милому Другу!
– При чем здесь Милый Друг? – не понял Константин. – По-моему, у меня с ним нет ничего общего.
Он в самом деле не понял, отчего вдруг ей пришел в голову этот бульварный журналист, описанный Мопассаном. Что за бред!
– Вот именно, что у тебя с ним нет ничего общего! – горячо подтвердила Ася. – Ты не рожден делать… подлости. Я, помню, когда в юности про Милого Друга читала, все понять не могла, как же это может быть, чтобы он наделал столько мерзостей, а в конце все у него хорошо: стоит в церкви с молодой женой, жмет ручку любовнице, богат, счастлив… А теперь понимаю. Есть такие, которым можно, а иным нельзя, – повторила она. – Тебе – нельзя… было. Что-то между нами сломалось, неужели ты не видишь? Наверное, оттого, что в тебе что-то сломалось тоже. Когда ты вернулся ко мне, когда Васька родился, я была так счастлива, мне казалось, большего счастья и быть не может! И мне мое счастье застило глаза, я ничего не видела. А потом уж нельзя было не видеть. С тобой что-то страшное случилось. Может быть, там, в Белоруссии, а может быть, уже после, здесь, да это и неважно, где…
