– Но ты же сам этот факультет выбрал, мы ведь тебя не заставляли, – напомнила Анна. – Папа хотел, чтобы ты на математику шел, у тебя прекрасные способности.
– А ты хотела, чтобы я на искусствоведение шел, потому что у меня и к этому прекрасные способности. – Теперь он улыбнулся уже не глазами только, а по-настоящему, знакомо и любимо. – А я хотел быть самым главным и пошел учиться на начальника, потому что и к этому у меня тоже способности имеются, как жизнь показала. Это я в вас, между прочим, – сообщил он. – Вы же у меня оба начальники, особенно папа. Ну, и ты, маманька, тоже, и ты, не переживай, – добавил он уже совсем обычным своим лихим тоном.
– Мое честолюбие полностью удовлетворено, так что можешь мне не льстить, – засмеялась Анна.
– А почему это, кстати, папа вдруг из математики в бизнес подался? – вспомнил Матвей. – Все собираюсь тебя спросить и все как-то забываю. Я же подробностей по малолетству не знал.
– Во всяком случае, не потому что хотел быть начальником, – пожала плечами Анна. – Честолюбие у него есть, конечно, но мне всегда казалось, что его честолюбие лежит не столько в социальной, сколько в какой-то другой сфере. Отвлеченной, логической – не знаю, как это назвать. Ему нравилось жить в ясном математическом мире и понимать, что он этим миром полностью владеет, – вот что мне казалось. Да ты у него самого спроси, – посоветовала она.
– А ты лучше объясняешь, чем он, – хмыкнул Матвей. – Я у него уже спрашивал.
– И что он тебе сказал?
– Сказал, что должен был это сделать, иначе перестал бы себя уважать. Доходчиво объяснил, что и говорить! Получается, я, чтоб себя уважать, бизнесом должен заниматься? Так я и занимался, только эффект, в смысле самоуважения, почему-то вышел обратный.
– Матюша, я думаю, он сделал это из-за меня, – тихо сказала Анна. – То есть и из-за тебя, конечно, тоже, и из-за бабушки. Время тогда было такое, что мы все растерялись и не знали, что делать. Просто не знали, что нам делать, чтобы завтра было что поесть. Теперь трудно в это поверить, но было именно так.
– Что, и Антоша растерялась? – удивился Матвей. – Вот уж представить не могу!
– Антоша, пожалуй, нет, – согласилась Анна. – Но тоже – думаешь, папе приятно было видеть, как она начинает распродавать то, что у нее на память об отце осталось? Музыкальную шкатулку чуть не продала, – вспомнила она. – Папа тогда так рассердился, что я думала, у него сердечный приступ случится. А буквально через два дня все и произошло.
– Что произошло? – не понял Матвей.
– Левочка Шнеерсон – это тети Фаи старший сын, с пятого этажа, ты его не помнишь? – предложил папе стать представителем «Форсайт энд Уилкис» в Москве.
– Как же я Левочку не помню? – улыбнулся Матвей. – Он смешной такой был! Они когда с папой водку пили, то Левочка мне потом жирафиков из крышек делал. Ну, знаешь, если бутылка не с винтом, а простая, то с нее когда пробку сдерешь, то у этой пробки такой хвостик торчит, как шея, – объяснил он непонятливой маме. – И если эту пробку на хлебный мякиш надеть, а потом в него четыре спички вставить, то как раз получается жирафик. В общем, выпили, закусили, покурили, а из отходов сделали ребенку игрушку. У меня целое стадо на подоконнике стояло, неужели не помнишь?
– Я и не думала, что это Левочка тебе наделал! – засмеялась Анна.
– А как это он, между прочим, мог папе предложить в английской компании работать? – спросил Матвей. – Тем более, он же вообще не бизнесмен, а художник.
– Да он ведь к девяносто второму году уже пять лет в Лондоне жил, – объяснила Анна. – Джереми Форсайт – это его тесть. Компания у Форсайта и Уилкиса была молодая, активная, а российский рынок привлекательный, но опасный. Ну, и нужен был надежный представитель в России. Притом русский, потому что фирма не могла себе позволить из Англии менеджера сюда на жительство прислать. А папа подходил по всем статьям.
– Они что, кандидата математических наук искали, чтобы телевизионное оборудование продавать? – хмыкнул Матвей. – Крутой же у них был менеджмент!
«Все-таки он еще маленький, – с какой-то даже радостью подумала Анна. – А может, просто живет совсем иначе и все прежнее ему уже непонятно».
– Они понимали, что человек с университетским образованием, с ученой степенью, со свободным английским, к тому же бывавший на Западе, пусть и на научных конференциях, – это человек с некоторыми гарантиями вменяемости, – терпеливо объяснила она. – А Левочка поручился, что папа не украдет их деньги. Вот и все. Очень просто.
Теперь это действительно выглядело так просто, что могло быть объяснено в двух словах.
– А ты, ма? – спросил Матвей. – Вот уж как ты до бизнеса додумалась, я вообще не могу представить.
– А что я? – пожала плечами Анна. – Я же говорю, папа занялся бизнесом из-за меня, и если бы не он, я бы потеряла все, что мне было дорого. В смысле, в работе, – уточнила она. И тут же насторожилась: – А что это тебя вдруг на элегические расспросы потянуло? Что случилось, Матвей?
– Ничего не случилось. Лежу, стихи читаю непонятные. Думаю вот, как это может быть, чтобы у женщины ласки было требовать преступно. А главное, как это, чтоб с ней расставаться было непосильно?
– Ты влюбился, что ли? – спросила Анна.
– Так я всегда влюбленный, – уверил ее Матвей. – Я же не проституток на ночь снимаю. Ясное дело, периодически влюбляюсь.
– Периодически! – улыбнулась Анна. – Ох, ребенок, ну как с тобой разговаривать?
– Да все у меня нормально, ма, – сказал он. – А ты, по-моему, спать хочешь.
– Хочу, – призналась она. – Устала сегодня ужасно.
– Ну и ложись. Я еще почитаю. Переночую сегодня у тебя, а?
– Ага, – в тон ему ответила она. – Спокойной ночи, маленький.
Анна в самом деле устала, потому что сегодня целый день встречалась с совершенно незнакомыми людьми по финансовым делам «Предметного мира». А это утомляло даже больше, чем, например, недавняя беседа с сумасшедшим автором, который требовал немедленно опубликовать его статью о иероглифической символике на крыльях бабочек, уверяя, что это тоже предметный мир, а не жизнь насекомых, да вдобавок норовил поучить Анну, как правильно делать журнал.
Но то ли тревога за сына, то ли просто разговор с ним, в самом деле, проникнутый какой-то ненужной элегичностью, – отогнали сон. И она лежала в своей стеклянной спальне, смотрела в тревожное весеннее небо, освещенное вечным городским полузаревом, и невольно предавалась тому, что было для нее самым мучительным, а потому ненужным – воспоминаниям.
Если бы не сильнейшая встряска, которая прошла по всей жизни и все в ней перевернула с ног на голову – или, может быть, с головы на ноги; в любом случае, это было нелегко, – Анна никогда не стала бы главным редактором так рано. А может, и вообще им не стала бы, потому что ее совсем не интересовали интриги, без которых была невозможна даже самая скромная карьера, не говоря уже о карьере такой серьезной, как должность главного редактора солидного журнала.
