Константин даже представить себе не мог, что в большом городе, пусть и сравнительно провинциальном, может жить такая… природная девушка!
Она была высокая и статная, но при этом словно бы не знала, что делать со своей статью, и стеснялась своего роста.
Ее волосы, заплетенные в две толстых косы и замысловато уложенные сзади, имели необычный пепельный оттенок.
«Не пепельный, а льняной», – догадался Константин, и ему стало весело, потому что косы у Христины были точно такого же цвета, как ее блузочка, видневшаяся под незастегнутым пальто.
Еще больше его развеселило то, что глаза у нее оказались точно такого же цвета, как вышитые на этой блузочке васильки.
Этими своими васильковыми глазами Христина смотрела на него так же серьезно, как только что с ним разговаривала. Но при этом ее земляничные – то есть ну просто как сердцевина ягоды! – губы были чуть-чуть приоткрыты, будто у удивленного ребенка.
«Ну и девушка! – подумал он. – И как она только сюда попала? Нелегко ей здесь, наверное, приходится».
– Вельми прыемна, – ответила она. – Вы, разумееце, кали я па-беларуску размауляю? – И, слегка смутившись, тоже представилась: – Я Хрысцина Каноплич.
– Не все, но смысл разумею, – кивнул Константин. – Необычный какой язык! Вроде простоватый, даже грубоватый, а звучит приятно.
Он почти всю войну – сначала германскую, а потом Гражданскую – провел в Белоруссии, но сейчас ему казалось, что он слышит этот язык впервые. Да, если вдуматься, так оно и было. Во время войны он воспринимал только смысл слов, а не их звучание, и даже только тот смысл, который был ему необходим для дела.
А в тех словах, которые произносила Христина, смысл состоял и в звучании, и в интонациях ее голоса, и даже в том, как она дышала, когда не говорила, а слушала.
– Если вы не все понимаете, я могу говорить и по-русски, мне это нетрудно! – с жаром уверила Христина. – Я училась русскому, потому что люблю Толстого. И еще Пушкина. И Лермонтова, – перечислила она со смешной серьезностью детского, ученического припоминания.
По-русски она говорила грамотно, но все-таки с белорусским акцентом – с раскатистым «г», и твердым «ч», и еще какими-то звуковыми приметами, которых Константин не мог назвать, но ясно слышал. И в этой легкой неправильности ее речи было так же много чистой простоты, как в ее льняных косах и земляничных губах.
– Раз так, мы с вами, наверное, поймем друг друга, – засмеялся он. – Всего доброго, Христина, не смею вас задерживать. Да и я ведь только что прибыл, еще и в квартиру свою не входил. До встречи.
– Да пабачэння, – чуть растерянно ответила она. – До свидания, Константин Павлович.
Он хотел спросить, почему «до свидания» будет «да пабачэння», а не «да спаткання», но побоялся, что она воспримет его вопрос как намек. А что, с такой девушки станется!
«Ну уж нет, – подумал он, закрывая за собою дверь квартиры. – С отцом ее мне по делу придется общаться, а к ней у меня никаких дел нет, вот и нечего ее смущать».
От воспоминания о «деле», по которому ему придется общаться с паном Конопличем, настроение у него сразу испортилось.
Глава 8
– У Нясвижы як у Парыжы, так про нас говорят. – Коноплич поставил на скатерть стакан в тонком серебряном подстаканнике и промокнул салфеткой вислые усы. – Если б вы могли видеть, Константин Павлович, вы убедились бы, что я не перабольшваю… не преувеличиваю.
И скатерть, и салфетка были точно такие, как Христинина блузочка с васильками; наверное, она все это и вышивала. Она улыбнулась словам отца и подтверждающе кивнула.
– Гэта так, Константин Павлович. Нясвиж я сню кожнай ноччу.
– Там бы вам и жить, Христина, – улыбнулся в ответ Константин. – В Париже, вы уж извините, мне трудно вас представить, а вот в таком маленьком городке, как ваш Несвиж, – с дорогой душой. Достаточно вспомнить, как вы мне рассказывали про этот, как его… ну, колодец… Про студню!
Про студню в парадном дворе замка Радзивиллов Христина рассказывала Константину с таким мечтательным воодушевлением, как будто этот старинный колодец, пусть и очень красивый, и украшенный ковкой в стиле барокко, был наполнен не обычной, а живой водою. Да она и про весь Несвижский замок рассказывала со всей присущей ей наивной романтичностью.
Но, произнеся эти слова в ее адрес, Константин тут же о них пожалел. Потому что в глазах Франца Коноплича мгновенно мелькнуло цепкое, внимательное выражение.
– Я с вами согласен, Константин Павлович. Моей Христине место в Нясвиже. Если б мы в девятнадцатом году не приехали в Минск к моей умирающей сестре… Но как мы могли адмовицца… отказаться? Ядвига была Христине за мать, мы павинны были приехать до ее смертного ложа, хотя было так неспокойно, и лучше б нам было оставаться дома… Выбачайце, что так отзываюсь про тутэйшую власть, но лучше б нам с дочкой ее не знать. Я все ж надеюсь, у хутким часе мы вернемся да дому. Я ужо клапачуся аб дазваленни…
Внешность пана Коноплича каким-то неуловимым образом соответствовала речи. Говорил он правильно, но постоянные вкрапления белорусских слов придавали его русскому языку оттенок простоватости. Так и вид его не дотягивал до лощеного польского пана. И усы у него были надушены, и светлые редкие волосы аккуратно подстрижены, но во взгляде совсем не было этого самого лоска, и шляхетского гонора тоже не было. А было что-то такое же, словно бы смущенное, что и во взгляде его дочери.
Константин уже знал, что про таких людей здесь говорят «чалавек рахманы». Кроткий то есть или даже робкий…
И именно поэтому ему стало жаль, когда взгляд Коноплича так мгновенно изменился, утратив эту самую «рахманасць». И очарование тихого семейного вечера тоже мгновенно нарушилось этим его цепким, проверяющим взглядом.
Константин не то чтобы подружился с Конопличами за те два месяца, что они были соседями по домику в Троицком предместье, но заходил к ним часто. Особенно на вечерний чай, а в выходные и днем иногда, если не бывал в отъезде. Несмотря на проклятое свое задание, в реальность которого он все-таки не верил, на дружбу Константин не напрашивался; Конопличи сами его приглашали. И ему почему-то неприятно было предполагать, что они делают это не просто так, а с тайной целью…
Нельзя сказать, чтобы Франц Коноплич был особенно образован или начитан. Но он в высшей степени обладал здравым умом, и поэтому его общество было Константину даже приятно, несмотря ни на что.
А с Христиной он просто чувствовал себя непринужденно. Никакого особенного ума она не выказывала, но и глупой, пожалуй, не была. Непонятно было, какая она, но вся – как на ладони. Да и попросту хорошо ему было смотреть на красивую девушку, как хорошо бывает смотреть на цветок или на озеро в лесу.
Не дождавшись от Константина никакой реакции на свои слова, Коноплич продолжил:
– Я спадзяюся… надеюсь, что нас выпустят на радзиму. Мы с дочкой прыватныя люди, нас няма за што тут затрымливаць.
